Константин Богданов - О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов

К эпохе Петра в истории западноевропейской общественной мысли употребление слов со значением любопытства не определяется преимущественно теологическим контекстом. Начиная с середины XVI века отношение к «любопытству» в Европе формируется в целом не церковными сочинениями, но текстами путешественников и исследователей природы, сопутствуя расширению колонизационного пространства и революционным открытиям в области естественных наук 92 92 Blumenberg H. Der Prozeß der theoretischen Neugierde. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1988; Brantlinger P. To see New Worlds: Curiosity in «Paradise Lost» // Modern Language Quarterly. 1972. Vol. 33. P. 355 – 369; Ginzburg C. High and Low: The Theme of Forbidden Knowledge in the Sixteenth and Seventeenth centuries // Past and Present. 1976. № 73 (November). P. 28 – 41; Zacher C. K. Curiosity and Pilgrimage. The Literature of Discovery in Fourteenth-Century England. Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1976; Campbell M. B. The Witness and the Other World. Exotic European Travel Writing (400 – 1600). Ithaca: Cornell Univ. Press, 1988; Stagl J. A History of Curiosity. The Theory of Travel 1550 – 1800. Chur: Harwood Academic Publishers (Studies in Anthropology and History), 1995; Rennie N. Far-Fetched Facts. The Literature of Travel and the Idea of the South Seas. Oxford: Clarendon Press, 1995. . Символическому «оправданию» любопытства сопутствует мода на «вундеркаммерное» коллекционирование – собирание природных и искусственных «курьезов», становящихся к середине XVII века одним из характерных атрибутов просвещенно-аристократического времяпрепровождения 93 93 The Origins of Museums: The Cabinet of Curiosities in Sixteenth– and Seventeenth-Century Europe./ Eds. O. Impey and A. MacGregor. Oxford, 1985; Schnapper A. Le géant, la licorne, la tulipe: Collections et collectionneurs dans la France du XVIIe siècle. Paris, 1988; Pomian K. Collectors and Curiosities: Paris and Venice, 1500 – 1800. Cambridge, 1990. Джузеппе Ольми полагает возможным даже говорить о существовавшем в это время в Европе «вундеркамерном туризме» (Wunderkammer-Tourismus): Olmi G. L’inventario del mondo. Catalogazione della natura e luoghi del sapere nella prima etа moderna. Bologna, 1993. P. 189 – 192. . Дань такому коллекционированию отдал, как известно, и Петр I. Купленные им коллекции анатомических, зоологических и ботанических экспонатов Фредерика Рюиша и Альберта Себы стали основой музея, принципиальное значение которого вполне понимали иностранные современники Петра, характеризовавшие русского царя в терминах, уже привычно относившихся в западноевропейской традиции к «любопытствующим» (curiosi, или virtuosi) – коллекционерам, испытателям природы, охотникам до нового и экзотичного. Часто повторяющееся мнение о прагматизме Петра требует при этом существенных коррективов – основание Кунсткамеры само по себе достаточно свидетельствует о том, что институциональные нововведения петровского правления не объясняются исключительно практическими обстоятельствами. Джон Перри, английский инженер и ученик Ньютона, проведший в России почти четырнадцать лет и часто общавшийся с Петром, поражался в своих мемуарах исключительному любопытству (curious) Петра, не устававшего вникать в «смысл и причины» любых мелочей (reason and causes of <���…> minutes things) 94 94 Crafcraft J. Some Dreams of Peter the Great // Peter the Great Transforms Russia / Ed. by James Cracraft. Lexington, 1991. P. 235. Ср.: Houghton W. E. The English virtuoso in the seventeenth century // Journal of the History of Ideas. 1942. Vol. 3. P. 51 – 73, 190 – 219; Whitaker K. The Culture of curiosity // Cultures of Natural History / Ed. N. Jardine, J. A. Secord and E. C. Spary. Cambridge, 1996. P. 75 – 90. . В своих личных пристрастиях Петр имел достаточно возможностей для того, чтобы они были восприняты в терминах идеологического предписания и социального целесообразия. Но важно, что реализация таких возможностей – в глазах как самого царя, так и его ученых современников – декларировалась в противопоставлении к предшествующей традиции.

О социально-психологических обстоятельствах, препятствовавших беспроблемному перенесению в Россию уже привычных для Западной Европы атрибутов Просвещения, можно судить по обширной «русской переписке» Лейбница. Европейски образованные корреспонденты Лейбница, вынашивавшего далеко идущие планы цивилизационного преобразования России, и в частности активизации на ее территории научных исследований, дружно сетовали на сложности в организации сбора надлежащей информации из-за безразличия самих русских к тому, что немецкому ученому представлялось заслуживающим заинтересованного внимания. Так, например, в 1695 году в ответ на просьбу Лейбница о неких азиатских «куриозах» бранденбургский посланник в Москве Райер заверял его, что «нация московитов» (Moskowitische Nation) совершенно непривычна к поиску каких-либо куриозов (dergleichen curiositäten) и только тогда способна что-то предпринять, когда учует «запах денег» и найдет тому практическое назначение 95 95 Guerrier W. Leibniz in seinem Beziehungen zu Russland und Peter dem Grossen. St.Petersburg; Leipzig, 1873. Bd. I. S. 6; Bd. 2 (Leibniz’s Russland betrffender Briefwechsel und Denkschriften). S. 3. . Очевидно, что сообщения такого рода небеспристрастны, но они справедливы в главном: представление о российском обществе конца XVII – начала XVIII века не вяжется с представлением о привычности ученых исследований, просвещенного коллекционирования и далеких путешествий 96 96 Slezkine Y. Naturalists versus Nations: Eighteenth-Century Russian Scholars Confront Ethnic Diversity // Russia’s Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700 – 1917 / Ed. D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington; Indianapolis: Indiana UP.1997, P. 27 – 28. . Декларативное стремление Петра «импортировать» в Россию достижения европейской цивилизации и создать тем самым принципиально новую культурную действительность предстает на этом фоне политикой, продиктованной апологией не только внешних сторон европейской учености, но и тех социопсихологических ценностей, которые предопределили успехи самой европейской «научной революции» XVI – XVII веков.