Константин Богданов - Переменные величины. Погода русской истории и другие сюжеты

«Интервенции» математиков в сферу религии, истории, культуры, как и претензии гуманитариев прибегать к языку математики, мотивируются в этих случаях настоятельностью антропологического доверия к абсолютным ценностям. Тревожная неопределенность настоящего и будущего преодолевается возвращением к неизменным и надежным ориентирам соотносимой с нами действительности. Можно сказать, что факты «самой реальности» или «факты» нашего воображения о реальности предстают при этом данными некоторого реального или воображаемого пространства . В практике математического применения переменные величины симптоматично ограничиваются областями их изменения (x → {x}). А в лингвистике объяснительной аналогией к понятию переменной величины служат местоимения, коммуникативная функция которых состоит в их свободе от референтной соотнесенности с какой-либо «реальностью», кроме пространства. В качестве «пустых знаков» местоимения, как писал Бенвенист, становятся значимыми только тогда, когда «говорящий принимает их для себя, вводя в протекающий акт речи» 18. Но сам такой акт не может протекать вне пространства: собственно, и само местоимение «я» в индоевропейских языках, как указывал уже Карл Бругман, этимологически связано с указанием на местоположение «здесь» (лат. Ego – hic; нем. Ich – hier; и другие соответствия, – от праиндоевропейского указательного *gho) 19. Местонахождение в реальности, как и местонахождение в воображении, определяется ориентирами, или приметами, обнаруживающими прежде всего пространственную и только затем (а точнее, потому) и временную структуру. В поисках редукционного финализма пространство представляется неотменяемым, «несконструированным» основанием эссенциального, социального и «воображаемого», иммагинативного опыта, – ведь даже фантасмагория утопии этимологически (от греч. Ου – нет, τόπος – место) указывает на некое – пусть не-географическое, но потенциальное, воображаемое местопребывание. Все существующее во времени – существует где-то : здесь и/или там. Время указывает на движение, но движение подразумевает пространственные координаты. Мироздание, история, культура, общество, память – все это пространства, в которых мы существуем и движемся.

В гуманитарных науках эвристическая значимость понятия «пространства» приобрела в последние годы характер методологической новации, получившей название «пространственного поворота» (spatial turn) 20. В большей мере последний относится к социологии, демонстрирующей целенаправленный интерес к пространственному оформлению социальных действий и спецификации соответствующей субдисциплины «социология пространства» 21. Менее декларативен, но тоже заметен такой интерес и в лингвистике, которая с бόльшим вниманием, чем раньше, относится к пространственным эффектам языковой прагматики – коммуникативным локусам речи и текста 22. Очевидно, что в той мере, в какой социологи учитывают речевую деятельность общества, а лингвисты небезразличны к ее социальной эффективности, их исследования могут пересекаться, позволяя ожидать более детального ответа на вопрос: какие речевые жанры и языковые дискурсы способствуют конструированию пространств(а) общей социальной деятельности.

«Социологизация» филологии может считаться сегодня уже определившимся направлением в развитии гуманитарных наук, занятых – в широком смысле – изучением языка и текстов. У этого обстоятельства есть несколько причин. С одной стороны, привычный в прошлом для лингвистики и (в меньшей степени) для литературоведения методологический «монизм» – ограничение исследуемого материала наиближайшим к нему типологическим и таксономическим контекстом (изучение языковых единиц изнутри языковой системы, изучение текста из рядополагаемых к нему текстуальных параллелей) – породил ученические шаблоны, профанирующие метод и исследовательские результаты, все чаще иллюстрировавшие не наращение какого-либо эвристического смысла, а порочные тавтологии «предвосхищения основания» (petitio principii) – выводы, заведомо заявляемые в качестве научной задачи. Усталость исследователей от рутинного решения «строго» лингвистических и литературоведческих проблем – немаловажная причина для сомнений в обоснованности прежних методологических и дисциплинарных границ филологии 23. С другой стороны, «смещение» научных границ определило развитие и тех дисциплин, которые были небезразличными к лингвистике и литературоведению 24. В России такие изменения коснулись, не в последнюю очередь, фольклористики – науки, в ее отечественном изводе первоначально связанной с литературоведением, но по своему определению вынужденной решать задачи, балансирующие на границе этнографии, социологии и широко понимаемой антропологии 25. Еще одним обстоятельством, которое представляется важным для понимания филологических инноваций в контексте их связи с другими гуманитарными и социальными науками, явилась осознаваемая необходимость (само)оправдания филологии в качестве социально значимой и идеологически ангажированной дисциплины.