Дэниел Эверетт - Не спи — кругом змеи! Быт и язык индейцев амазонских джунглей

Творческое использование языка можно описать, в частности, так: человеческий язык (без отсылок на рекурсию) свободен от контроля со стороны окружения и среды и не ограничивается простыми «практическими» функциями. Чарльз Хоккет называл это свойство «продуктивностью языка». Как гласит народная мудрость, говорить можно о чем угодно.

Разумеется, на практике это не так. О чем угодно говорить невозможно. Нам неизвестна большая часть явлений, о которых можно говорить в принципе. Мы даже не знаем, что они существуют. Более того, многое из того, что мы делаем или встречаем изо дня в день: лица людей, увиденных нами, дорога к любимому ресторану и т. д., — нам очень тяжело описать. Вот почему мы полагаемся на фотографии, карты и прочие наглядные пособия.

Тем не менее идея языковой креативности почти четыреста лет пользовалась заслуженным влиянием. Мысль, что человек — особенное существо, которое (по крайней мере, в своем сознании) лишено ограничений, сковывающих остальных представителей царства животных, представляется весьма привлекательной. Французский философ Рене Декарт, которого Хомский популяризовал среди лингвистов, полагал, что человека от животных отличает особая мыслящая и творческая субстанция. Этой точке зрения близка идея о том, что у человека есть не только физическая структура, но и некая духовная сущность. Этот дуализм очень напоминает представления о «боговдохновенности»: язык объявляется чем-то совершенно «особым», нечто одушевляет физическую форму человека — тот прах, что служит оболочкой нашему сознанию.

Вместо этого квазирелигиозного и в какой-то степени мистического дуализма, лежащего в основе многих трудов Декарта и, в определенном смысле, некоторых работ Хомского, я предлагаю более конкретное представление о языке. Язык — это побочный продукт общих когнитивных способностей человека (а не особой универсальной грамматики) в сочетании с ограничениями на коммуникацию, характерными для развитых приматов (например, необходимость произнесения слов с помощью органов речи в определенном порядке, необходимость использования лексических единиц для описания объектов и событий и пр.), и всеобъемлющими ограничениями отдельных человеческих культур. Очевидно, что исходные культурные условия могут быть утрачены. Так, если индеец-пираха уедет в Лос-Анджелес и адаптируется к жизни в нем, то он потеряет многие из культурных ограничений, которые есть у его соплеменников, живущих по берегам Майей. Возможно, его язык изменится. Если же он не изменится, по крайней мере, на первом этапе, то это покажет нам, что языки действительно могут быть отделены от культур.

Я считаю, что язык нужно понимать в ситуации, максимально приближенной к его исходному культурному контексту. Если моя точка зрения верна, невозможно вести полевые лингвистические исследования отдельно от этих культурных контекстов. Поэтому едва ли я могу надеяться на то, что пойму язык пираха, общаясь с его носителем, живущим в Лос-Анджелесе, или пойму язык навахо, если буду искать себе информанта в Тусоне [79] Народ навахо живет преимущественно в резервации на границе штатов Аризона, Колорадо, Нью-Мексико и Юта. Тусон — крупный город, расположенный на юге Аризоны, достаточно далеко от резервации (хотя и не так далеко, как Лос-Анджелес от бассейна Амазонки) (прим. пер.). . Я должен буду исследовать язык в его культурном контексте. Конечно, можно заниматься языком вне контекста культуры и все равно обнаруживать много интересных закономерностей, но тогда в головоломке грамматики будет не хватать важнейших фрагментов.

Вскоре после моего путешествия вместе с группой исследователей из Национального фонда индейцев (ФУНАИ), в ходе которого мы нанесли на карту резервацию пираха, язык и культура этого народа начали привлекать внимание некоторых бразильских антропологов. Один молодой человек из Рио-де-Жанейро, студент-дипломник, попросил меня помочь ему в работе с пираха. Чтобы помочь ему приобрести среди индейцев авторитет, я записал для них кассету на их языке. На ней я представил этого студента и сказал, что он хочет учиться их языку и просит их построить ему дом. Слыша мой голос из магнитофона, индейцы решили, что это был аналог рации — прибора, с которым они знакомы.

Проиграв им эту запись и начав исследования, студент стал спрашивать их о сотворении мира. Вернувшись из селения, он приехал ко мне в Сан-Паулу, чтобы показать результаты. Мы стали слушать магнитофон, попивая «кафезинью» ( cafezinho ‘кофеек’) из маленьких чашечек.