Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме

Именно в этом – истинный смысл учения Иисуса. Я уверен, что среди самых первых последователей Иисуса многие жили в соответствии с этим учением. Но одновременно с тем, как оно распространялось все шире и шире, и так называемые образованные классы того времени начали им интересоваться (вместо того, чтобы просто жить по его правилам), его все туже и туже опутывала паутина чужеродных элементов, подобно оплетающему дерево плющу, приводя к омертвению его простых центральных постулатов. В итоге христианство стало винегретом из этих старых истин и бесчисленных новых заимствований – греческой философии, мистицизма и многообразных местных обрядов ближних и дальних народов. А при поздних императорах оно превратилось в официальную религию Рима, заключив гибельный союз с Властью – с той позицией, которая была диаметрально противоположна всему, что говорил и учил Иисус.

В нашу задачу не входит прослеживать ход дальнейшего развития христианства. Мы лишь хотели как можно четче продемонстрировать, что истинные христианские идеалы не должны были вступать в союз с такой силой, как Римская империя, и что, в сущности, они сыграли свою роль в подтачивании этой структуры изнутри и в конечном счете привели к ее крушению.

Некоторые авторы (особенно Ферреро в «Упадке древней цивилизации») утверждали, что наряду со всеми другими причинами краха Римской империи мы не должны недооценивать значения распада организации и системы управления империей. Ферреро полагает, что после Александра Севера Сенат лишился какой-либо власти, открыв дорогу несдерживаемому деспотизму армии и тех императоров, которых армия сажала на престол. «Хорошие» императоры – от Веспасиана до Марка Аврелия – правили в активном сотрудничестве с Сенатом; и от этого, считает он, выигрывала вся империя. Ферреро пишет: «Столетие, в течение которого судьбы мира находились в руках этой аристократии, было отмечено неизменным экономическим процветанием. И Сенат, и император пользовались уважением и обладали реальной властью, без тех споров и конфликтов между этими ветвями власти, которые вытаскивают на свет историки, упорно старающиеся представить первые два века принципата как монархию».

Но на вопрос, почему столь полезный для империи режим прекратил свое существование, Ферреро не может дать иных ответов, кроме «постепенного распада», происходящего от «внутренного истощения», и в конечном счете от стоического и христианского учений, которые «своей основополагающей идеей о равенстве всех людей и народов перед нравственным законом» пробили «броню принципов аристократии и национализма». Поэтому Ферреро вынужден признать, что деградация системы управления не может быть решающим фактором в крахе империи, как пытаются убедить нас другие его сочинения. Все названные им причины, без сомнения, должны были дать вклад в общий итог. Но не они были основной причиной, так же как и бюрократический аппарат Диоклетиана, обходившийся в колоссальные денежные суммы, которые доставались путем резкого повышения налогов, что способствовало параличу мировой экономики. Описанное нами состояние вещей было вызвано всеми вышеупомянутыми причинами, действующими не независимо друг от друга, а совместно.

А какие последствия, можем теперь задаться вопросом, имела деградация (или, скорее, новое развитие) римской нравственности? Разумеется, она не была столь существенна, как считают многие историки вслед за Августином. Напротив, создается впечатление, что римляне изменили свое отношение к любви, браку и сексуальной жизни, когда изменился и мир вокруг них. Когда все, на чем строится жизнь человека, становится сомнительным и ненадежным, его сексуальная жизнь тоже обречена на отклонения. С другой стороны, человек, нашедший в учении Иисуса новое отношение к жизни и человечеству, находит новый смысл и новые ценности и в любви; и такая перемена отнюдь не является деградацией.

Итак, мы выяснили: неверно утверждать, будто древнюю цивилизацию сгубила ее аморальность. Истинные причины ее падения и преобразования, известного как упадок Древнего мира, имеют иную природу и относятся к иным сторонам человеческой жизни.

В любой подобной работе, цель которой – описать цивилизацию и интимную личную жизнь наших предшественников, древних римлян, неизбежно проявится, подобно фону на яркой и пестрой картине, авторская жизненная философия. Читатель неизбежно ознакомится с общим отношением автора к жизни в древности; но он узнает и отношение автора к проблемам человеческой жизни в целом. Любая попытка скрыть это отношение приведет к появлению не живой книги, а засушенного собрания свидетельств; и не менее сухой книга станет оттого, что эти свидетельства будут даны в переводе, а не на языке оригинала. Кроме того, автор данной работы и не намеревался скрывать свои взгляды, ибо его работа является в некотором роде выражением веры. Выше уже говорилось, что, столкнувшись с требованием писать «объективно», мы поднимем руки и ответим, что не верим в возможность появления какой-либо исторической работы, обладающей абсолютной объективностью. В конечном счете предметы и даже исторические факты не обладают собственной ценностью; их наделяют этой ценностью люди, и величина этой ценности зависит от того, определяет ли ее Тацит либо Светоний или современный историк. В данной книге мы оценивали свидетельства с собственной субъективной точки зрения. Но следует ли из этого нежелательность и невозможность представить эту точку зрения читателю? Скрыть ее, как мы уже сказали, нельзя. Любой автор, как бы объективен он ни был, выдает свою индивидуальность в своем подходе к античной цивилизации, к Римской империи, к идеалу империализма…