Михаил Берг - Литературократия

(457) Ср. утверждение Дюркгейма о роли группы, которая не ограничивается просто возведением в ранг повелительных предписаний самых общих результатов отдельных договоров, а активно вмешивается в создание всякого образца. См.: Дюркгейм 1991: 9.

(458) Ср. высказывание Тименчика о влиянии той или иной группы читателей на смысловую иерархию текста: «Читателей можно классифицировать по-разному, но существенно то, что принадлежность к той или иной группе будет перестраивать смысловую иерархию принимаемых ими сообщений, перекраивать карту текста» (Тименчик 1998: 199).

(459) Ср. утверждение С. Бойм, что успех писателя или художника связан с точным попаданием в определенную культурную институцию (Бойм 1999: 93).

(460) Одними из первых, кто начал обсуждать проблемы литературного успеха, статуса и ранга в их социальном преломлении, были Дюкло в «Соображениях о нравах нашего века» (1750) и Д'Аламбер в «Опыте о литераторах и вельможах» (1752) и «Истории членов Французской Академии» (1787). См.: Duclos 1939, D’Alembert 1787, Pappas 1962.

(461) По замечанию С. Козлова, переход от поэтики к социологии литературы всегда представлялся затруднительным для исследователей русской литературы. К проблематике «литературного успеха» в конце 1920-х годов подошли русские формалисты, но для них, как, впрочем, и для позднейших поколений русских филологов, она оказалась «роковой точкой». «Социология литературы неизменно оказывалась „скандалом“ в греко-латинском смысле этого слова — то есть и соблазном, и преткновением, и ловушкой. <���…> Как бы то ни было, на протяжении почти семидесяти лет русская филология при обращении к социальному бытию литературы пробавлялась небогатым теоретическим наследием конца 20-х годов — и в первую очередь, разношенным до полной бесформенности понятием „литературного быта“» (Козлов 1997: 5). Однако, как полагают многие исследователи, представления о том, что такое литературная слава, каковы механизмы ее возникновения и распространения, — это «немаловажная составляющая представлений о месте писателя в культуре и в обществе в целом, и исследование того, как эволюционировали представления о славе в ту или иную эпоху, могло бы оказаться любопытным во многих отношениях» (Потапова 1995: 135).

(462) Особый статус русской литературы и роль писателя в ней мы подробно рассмотрели в предыдущей главе «О статусе литературы».

(463) Как показывает В. Живов, профессиональный статус литератора возникает тогда, когда появляется книжный рынок. «Именно тогда литературный труд оказывается — вернее, может оказаться — источником постоянного дохода. Во Франции данная ситуация складывается уже в начале XVIII в., в Германии и Англии — в середине этого же столетия <���…>. Россия в этом отношении отстает существенно, почти на век» (Живов 1997: 24).

(464) По замечанию Тимоти Бинкли, можно говорить о взаимосвязи эстетических и физических свойств художественного произведения, когда первые из них образуют «душу», а вторые — «тело» произведения. Аналогия между произведением и человеком не случайна, «потому что она дает подходящую модель для понимания художественного произведения как единой сущности, апеллирующей к двум заметно различным типам интереса. Это объясняет, например, основу взаимоотношения между красотой и деньгами» (Бинкли 1997: 302). Суждения Бинкли во многом представляются сегодня архаическими, так как то, что он определяет как «красота» или «душа» произведения, имеет соответствующие проекции в социальном пространстве, но при этом действительно отвечает разным типам интересов.

(465) Эту фразу несколько раз повторил Пушкин в беседе с французским литератором Леве-Веймаром 17 июня 1836 г. См.: Скрынников 1999: 223.

(466) Так, в начале 1830-х годов один из бывших почитателей Пушкина Н. А. Мельгунов в письме. П. Шевыреву утверждает, что «пора Пушкина прошла»; «На него не только проходит мода, но он явно упадает талантом». И подытоживает: «Я не говорю о Пушкине, творце „Годунова“ и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававший надежды и старавшийся оправдать их… Упал, упал Пушкин, и признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие, о златолюбие!» (см.: Скрынников 1999: 223). Характерна апелляция к «златолюбию» как причине упадка пушкинского таланта и его статуса «первого поэта».

(467) См.: Habermas 1984а.

(468) По мнению Г. Е. Потаповой, современная слава вообще не имела для писателей пушкинского круга решающего значения. «Воспитанные в духе просветительских представлений о конечном торжестве образованного вкуса над всеми преходящими заблуждениями публики, они могли найти утешение в понимании узкого кружка ценителей и спокойно и мудро ожидать, что время когда-нибудь воздаст каждому по заслугам его» (Потапова 1995: 145). Однако речь идет об утешении в ситуации, когда современники отказывают автору в признании, если же мнение современников вполне комплиментарно, то пренебрежение им встречается куда реже.