Евгений Головин: Веселая наука. Протоколы совещаний

Начало двадцатого века отмечено женской и молодежной эмансипацией и, соответственно, катастрофой патриархата. Отцы стали внушать недоверие и страх. В романе «Королек и другие птицы» (1935 г.) французский писатель Анри Боско представил следующую сцену: «Мама купала меня под душем, когда дверь резко раскрылась и вошел голый отец: его возбужденный член показался мне просто огромным. Жорж, при ребенке! вскрикнула мать, когда он задрал ей халат. Мама, бежим, завизжал я, донельзя испуганный». Герой книги вспоминает, что после этого казуса он всегда глядел на отца с некоторой настороженностью.

Франц Кафка в «Письме отцу» поставил все точки над «и». Достаточно нескольких более или менее наугад взятых пассажей, дабы почувствовать кошмар ситуации:

«Мы вместе раздевались в пляжной кабине, я — худой, маленький, слабенький, ты — большой, сильный, внушительный. Боже, до чего я жалок, и не только по сравнению с тобой, но и с целым миром, ибо ты и был для меня мерой всех вещей».

«Ты всегда имел неограниченное доверие к собственному мнению».

«Твое „не смей противоречить“ и поднятая рука сопровождали меня с давних пор».

Сын однозначно признает преимущество отца в жизненной силе, организованности, умении говорить и убеждать, но через все письмо ползет отвращение и страх перед отцовским авторитетом, равно как неприятие пути отцов и дедов. Литературоведы, понятно, усматривают параболу на Бога Отца и Бога Сына, отчуждение, вызванное отпадением связующего Святого Духа, и много других иносказаний. Конечно, данное письмо, прежде всего, образец высокого эпистолярного искусства и не должно пониматься буквально. Здесь отцовский авторитет вполне конкретизирован, не то что в «Процессе» или «Замке», где нависает жуткая, анонимная патриархальная привилегия казнить или… медленно казнить. Человек осужден самим фактом рождения, бытие — концлагерь, назовем иначе: бюро, фабрика, шахта, чертово колесо.

Но нельзя забывать: земные отцы способствуют земному воплощению индивида, не более того, они — «со-открыватели дверей рождения», не более того. Земная стихия суть другая «матка», платонова пещера. «Другой отец» — тот, кто помогает реализации субтильного тела души, то есть тела акватического. Так в «матке» замка Иф аббат Фариа превращает Эдмона Дантеса в графа Монте-Кристо, так магический поэт Клингзор помогает новому рождению Генриха фон Офтердингена в одноименном романе Новалиса.

Любопытная фраза попадается в «Разговорах с Гете» Эккермана: «Если б я не имел предвидения мира, то блуждал бы слепой с глазами открытыми. Всякое исследование, всякий эксперимент были бы стерильны и напрасны в таком случае. Нас окружают свет и цвета, но если б наши глаза не содержали света и красок, мы не замечали бы таковых вовне».

Это касается полемики Гете с Ньютоном насчет теории света и цвета, но фразу при желании можно интерпретировать шире: если б я не имел предчувствия мира…

Здесь оппозиция божественно интуитивного знания отца и экспериментальной материнской науки. Только душа небесная или оплодотворенная эйдосом форма предвидит и предчувствует мир. Коллективная рациональность будущего материалиста осваивается постепенностью опыта, ибо его сознание поначалу — гладкий воск, tabula rasa. Отсюда бесчисленное множество экспериментальных наук и дефиниций, соответствующее бесконечной делимости матери-материи, тогда как традиция или знание отцов проста чрезвычайно. Традиция не диалектична, но акроаматична. Поясним: диалектика суть борьба самцов за самку-истину, тщетность подобной борьбы очевидна, ибо торжество победителя и радость обладания растворяются в скепсисе вопросительного знака, в нарастании на минуту утоленного желания. Свободное обсуждение и комментарий вне вопросов и ответов — акроаматика. Книги по традиции уточняют или отражают под разным углом вечные данности — такова «Арифмология» Ямвлиха или «Великая триада» Рене Генона.

Но довольно об этом.

Нас в настоящем случае интересуют не мужские особи небесной причастности, а современные земные мужчины, инструменты великих матерей, крайне опасные для человека еще более или менее живого.

Эти мужчины, в отличие от женщин, считают себя недоносками, рожденными лишь наполовину. Если бытие девочки совершенно оправдано будущим материнством, бытие мальчика — диссонанс, недосказанность. На вопрос «кем ты хочешь стать?» смешно, не правда ли, услышать от мальчика «я хочу стать отцом». В глазах социума он будущий специалист, оператор инструмента — слесарь, шофер, ювелир — или оператор операторов — инженер, повелитель шофера, фабрикант. Но даже полководец и лидер (антропоморфный агрессивный пенис) совершенный раб великой матери, как вполне убедительно рассудил К. Г. Юнг на примере романа Райдера Хаггарда «Копи царя Соломона», где могучий и страшный вождь Твала — только орудие дряхдой, вернее, древней Гагулы. Метафизическая импотенция мужчины неустанно прогрессирует: это, возможно, объясняется неудачей миссии церковного христианства, поскольку грехопадение набирает темп; в языческой перспективе это результат погружения в Аид, в глубокие слои стихии земли, где господствуют порождения Пифона от его матери Геи. Мы оставили далеко позади автономные стихии воды, воздуха и огня, стихии Афродиты, Геры и Гестии и пребываем в режиме Персефоны и Милитты, в бесконечном вожделении материального богатства и сладострастия, направляясь в сторону Гекаты и Ночи.