Георгий Иванов: Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

Ваш Георгий Иванов

[заметка на полях стр. 2.] Стихи моего милого П. П. Волконского Вы куда то заспели (поищите) в Вашем письме написано: возвращаю, но вырезки не было.

14 сентября [= декабря 1957]

Дорогой друг Владимир Феодорович,

И. В. писала Вам, что я сейчас неписьмоспособен, особенно на связное письмо. Поэтому принимайте следуемую за сим белиберду из глухой провинциальной дыры как нежный приветь и очень большую благодарность за Вашу статью. О ней касаться остерегаюсь напишу не то и не так; «бледны все имена и стары все названья, любовь же каждый раз нова могу ли передать твое очарованье когда так немощны слова» [118]. Перехожу, следовательно, «на что придет в голову» и «по другому поводу». Все-таки «чтение — пища для ума» — словцо Аркадия Аверченка [119]по поводу врангелевских виселиц в Ялте — «поглядел — одна похожа на Т, другая на П — все-таки чтение». К слову из той же «висельной области» стишок, который Вы полуобругали, полупохвалили с существенной опечаткой надо под песочком Голодая [120]известного Вам петербургского острова. Но соль в том, что в наше время в 1919–1920 году под этим «песочком» зарывали «расстрелянное офицерье», есть и другой оттенок, заметный [неразб.] м.б. одному мне: 10 братских могил, когда мы еще не понимали, «что будет с нами, что нас ждет», а Вы ходили пешком под стол (или еще не родились даже). Был грандиозный проект застроить этот Голодай в виде нового Петербурга, архи-блистательно. Перед самой войной и деньги были миллион некоего Гублина [?] и всевозможные проекты Фомина, Белогруда и др. Вам это впрочем м. б. известно могли видеть чудные рисунки в «Аполлоне». Тогда, извините, торгую старьем. Да я вот замечаю, что все беру в кавычки и м. б. это Вас раздражает — тоже кузминско-петербургская манерка — не могу отучиться.

Случайно попался мне сборник Золотые ворота [121], с Вашей статьей о Лозинском. Конечно, он замечательный переводчик, но какой же он третьестепенный акмеист? Он третьестепенный [sic] поэт (т. е. как собственное творчество), но он был врагом Акмеизма — считая себя завершителем символизма и этим гордясь. Читали ли Вы «Горный Ключ» [122]— там сплошные турусы на колесах, не хуже Вячеслава Иванова «О дни мои, о золотые диски» и с цепью маленькие руки, похожие на крик разлуки и т. д. и т. д. Он был, несмотря на свои стихи, очень близкий человек к нам всем. Вы бы могли знать (м.б.) его в Ваши аркадские времена. Трудно было быть очаровательней, умней и остроумней, лучше чувствовать поэзию, чем Мих. Леонидович. Его как говорится, нельзя было не любить, и поэзию его все мы рассматривали как бородавку на прекрасном лице. Не точно (фактически), что он перешел на переводы, т. к. возможность личного творчества была отъята. Он до всяких большевизмов и Всемирных Литератур — поразительно перевел например, все «Трофеи» Эредиа черт знает как точно и сохраняя сплошь даже звук рифм. Леконта де Лилля «Эрринии» (или как их там) перевел так же блистательно, тоже до большевиков. И — я читал здесь — большие куски — его Данта, зная его, не считаю, что это его переводческий шедевр. Вот хотя бы Вы приводите как «горестен устам — общенье будет глупых и дурных» — по моему, весьма и весьма не на высоте да и «павлиний хвост» Тристана [123]испорчен переходом, с просто «я» на «я только», надо было бы либо так либо так. М. Л. Лозинский был очень крепко состоятельный человек — добровольно «избравший несвободу». Во время НЭПа он съездил в Финляндию. Ликвидировал там свою дачу, (скорее дворец) и не заглянул никуда дальше, вернулся, разослав всем своим эмигрировавшим, друзьям и брату очень дружественные и еще более уклончивые записочки. Свою я хранил, потом потерял.

Вот посылаю Вам листик из моей Кристабели (Кольриджа). Это последние стихи поэмы. Про этот кусочек Лозинский очень восхищался переводом, называл шедевром и не изменил, редактору ни строчки. Он вообще очень мало внес поправок в весь мой перевод. Но после него, Гумилев, не знавший к тому же ни бе ни мэ по-английски, прошелся по ней «редакторской корректурой» и наворотил черт знает чего. За редактора платили почти столько же построчно, как за перевод. Скоро Гумилева расстреляли, а я, уезжая заграницу выкрал рукопись и продал ее «Петрополису» [124]. По лени и наплевательству я не удосужился снять гумилевских глупостей и Кристабель появилась в обезображенном виде. Был бы у меня Кольридж в подлиннике, я бы теперь на старости лет исправил бы, «для потомства». А впрочем, наплевать. Так сверьте эту страничку с подлинником на досуге и сообщите Ваше мнение, а страницу верните — я вклею обратно.