Array Коллектив авторов - Россия, Польша, Германия - история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре

Однако поводом для интервенции войск Речи Посполитой, как следует из свидетельств современников событий и рассказов очевидцев [361], стала месть за убийство в 1606 г. восставшими москвичами поляков из окружения Лжедмитрия I. Все эти события подробно описаны современной польской и российской историографией [362]. Сам самозванец был возведен на московский престол в 1605 г. восставшим населением и дворянским ополчением после смерти царя Бориса Годунова с одобрения Боярской думы и верхов православной церкви. На стороне самозванца выступили и нанятые некоторыми польскими магнатами военные отряды, однако без участия коронных и литовских войск Речи Посполитой. Закулисную поддержку ему оказали король Сигизмунд III и Римская курия.

Убийство восставшими в Москве поляков, прибывших в российскую столицу для участия в бракосочетании Лжедмитрия с Мариной Мнишек, ассоциировалось в общественном мнении Речи Посполитой с событиями Варфоломеевской ночи, когда от рук фанатиков погибли гугеноты, приехавшие в Париж на свадьбу Генриха Наваррского. «Московская резня» создала почву для оживления среди поляков негативного стереотипа «вероломной», жестокой и варварской Москвы, который вытеснил ранее бытовавший среди белорусской православной шляхты (по крайней мере, части ее) негативный стереотип поляка [363]. Так была создана почва для официальной государственной и церковной пропаганды в пользу военной интервенции Речи Посполитой. Планы вторжения в Россию были поддержаны не только магнатами и рыцарством, но также и другими сословиями [364]. Последние, в частности, рассчитывали таким способом удалить из страны часть умножившейся и склонной к авантюрам и смуте избыточной шляхты.

В польской историографии уже давно убедительно доказано, что так называемые «димитриады» не пользовались поддержкой шляхетского сословия в целом, за исключением небольшой части авантюристов, ни во время самой Смуты в Московском государстве [365], ни в дальнейшем на протяжении всего XVII в. Их осуждал пользовавшийся непререкаемым авторитетом крупнейший польский политик того времени – канцлер Ян Замойский, считавший, что поддержка узурпатора Дмитрия компрометирует короля и Речь Посполитую, особенно при жизни законных претендентов на московский престол – потомков великих владимирских князей, после которых «iure hereditario successionis przychodzi na dom Szujskich, jako się w ruskich kronikach doczytać» [366](право наследования переходит в род Шуйских, как это следует из русских летописей).

Во времена Сандомирского рокоша польские публицисты проводили параллели между мятежом Зебжидовского против Сигизмунда III и войной москвитян с «предателем» царем Василием Шуйским, который «государя убил» [367]. В последнем случае речь шла о событиях весны 1605 г., когда при приближении к столице войск Лжедмитрия в Москве вспыхнуло восстание, которое возглавили князья Шуйские. По их наущению были задушены жена и сын Бориса Годунова, а его дочь Ксения сослана в монастырь.

В период шведского «потопа» и войн с Москвой в середине XVII столетия Веспазиан Коховский в 1655–1657 гг. усматривал связь между нынешними грабежами и убийствами, совершавшимися казаками в Белоруссии в 1658 г., и эксцессами времени захвата поляками Москвы при Сигизмунде III [368]. В публицистике времени Яна Казимира осуждались «złamanie słowa Moskwie z przyczyn wojen od Dymitra zaczętych» [369](нарушение данного Москве слова из-за войн, начатых [Лже]Дмитрием) и «zuchwałą gorliwość religijną naszych w Moskwie» (дерзкое религиозное рвение наших в Москве) при Сигизмунде III [370]. С неодобрением говорилось о недобросовестном ведении (mala f de) переговоров о союзе с Алексеем Михайловичем, имея в виду сорвать их при первом удобном случае [371].

Как видно, в польской политической публицистике XVII в. нет недостатка в примерах критики собственной позиции и объективной оценки политики Речи Посполитой по отношению к Московскому государству в первой половине XVII в., что опровергает тезис о преобладании в отношении поляков к «чужим» ксенофобии и предубеждений. Последние доминировали в стереотипах, распространяемых среди «широких масс» в пропаганде католической церкви и в литературе для общественных низов, – то есть в текстах, чаще всего встречающихся, но отнюдь не наиболее репрезентативных для характеристики образа мыслей «политической нации» как эквивалента сегодняшнего «политического класса».

Польско-московская уния рассматривалась польскими публицистами как аналогия, своеобразное воспроизведение польско-литовской унии. В основе и того и другого союза был заложен принцип политического партнерства. В связи с этим авторы неоднократно прибегали к сравнению возможного избрания на польский престол московского князя с выбором польским королем великого князя литовского Ягайло [372]. Публицисты указывали, что, хотя литвин и был язычником, однако, став польским королем, он не только принял христианство в латинском обряде, но и заставил принять его своих подданных. При дворе Ягайло отдавал предпочтение польской знати, жалуя им земли в Великом княжестве Литовском.