Альманах Array - Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

Вот почему мы любим гоголевскую «Шинель». Там есть это сердечное движение в сторону переписчика бумаг, принадлежащего, как говорит Гоголь, к «осадку человечества».

В повести есть сцена, где сослуживцы сыплют на голову Акакию Акакиевичу бумажки и называют их «снегом». Что они слышат в ответ? «Проникающие слова: “Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?”» – ив этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой».

С этого возгласа христианской души начинается крестный ход русской литературы к Богу.

Что бы мы ни читали у Гоголя, мы всегда чувствуем, что сердце автора бьется в такт сердцу его героев, что автор тут, с ними, что жизнь его неотрывна от их жизни и пути их, как неэвклидовы прямые, пересекаются.

Что общего, скажите вы, между гением поэзии и скупщиком «мертвых душ»? Или Гоголем и Собакевичем? При всей неприглядности фамилии последнего, у того тоже есть душа, хотя запрятана она далеко-далеко. Этот «медведь» говорит с печалью: «А что моя жизнь? Да как-то так все… Пятый десяток живу и ни разу не болел. Придется за это ответить».

И Собакевич думает о том, что когда-нибудь предстанет перед высшим судом.

Самодовольство, мизантропия (мы помним раздаваемые им характеристики: весь город мошенники: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет) сменяются тоской, задевающей за живое каждого смертного.

К тому же у Собакевича в деревне избы крепкие и мужики как строевой лес. Чичиков, сгоряча прозвавший его «кулаком», поправляет себя: «Эх, если б все кулаки!»

Выступавший на торжествах по случаю столетия Гоголя гость из Германии профессор Брант сказал: «Я был принят в Москве столь же пышно, как г. Хлестаков в качестве ревизора, и если московские купцы не подносили мне подарков вроде балыков и т.п., чего я не взял бы, я получил более драгоценный подарок. Я получил уверенность в могучем движении умов, которым одушевлен русский народ.

На Западе люди, которые не знают мчащуюся тройку, олицетворяющую у Гоголя Россию, говорят, что у нее ямщик – сумасшедший, не считающийся с ухабами, от которых вот-вот опрокинется экипаж. Я же знаю, что он не опрокинется».

Профессор Брант, судя по всему, имел в виду эпизод из «Мертвых душ», когда подвыпивший Селифан, так неловко развернул бричку, что Чичиков выпал из нее в грязь. Но затем, попавши в дом

Коробочки, был вымыт, его белье отстирано, выглажено и засияло белизной, после чего Павел Иванович благополучно продолжил свое путешествие.

Тройка опрокинулась, но вновь встала на колеса.

Сто лет минуло, изменился мир, изменилась, понеся невиданные потери, Россия.

Но можно ли сказать, что на облучке ее тройки восседает сумасшедший ямщик? Сумасшествие сегодня пришло с другой стороны, с другого конца света, и если мир содрогнулся, впав в оцепенение финансового коллапса, то не из-за России.

Сатира, сатира, сатира! – гремит в воздухе, когда произносят имя Гоголя.

А знаем ли мы, что означает это слово? Перевод с латинского: «блюдо с разными плодами, ежегодно подносимое богам; десерт, смесь…» A «satur» по латыни «сытый».

Нынешние мастера этого жанра, лелеемые СМИ и властью (чего в истории русской литературы никогда не было), вполне соответствуют этому понятию: изделия их вполне можно подавать на десерт. Эти ювеналы (от сатир подлинного Ювенала трепетали римская знать и римская интеллигенция) напоминают мне светскую даму из «Театрального разъезда» и ее вопрос: «Скажите, отчего у нас в России все еще так тривиально?».

Ничего не остается, как закусывать этой сатирой очередной обед.

Постперестроечная культура (дитя небезызвестной «культурной революции») как-то тушуется перед лицом великого прошлого, съеживается, катастрофически уменьшается в размерах и в конце концов испаряется, оставляя после себя серный дым.

Хотелось бы развеять еще одно заблуждение – общее заблуждение насчет второго тома «Мертвых душ». Да, этот том сгорел в огне, но несколько глав, оставшихся от него, которые можно считать черновыми, остались. По ним можно составить картину того, чем бы был второй том.

Было ли это собрание ходульных героев, скучного проповедничества и неисполнимых утопий? Был ли это провал Гоголя, свидетельство смерти его гения? Не засохла ли окончательно его художническая кисть и, царапая, стала скрести по холсту?

Черт – вечный скептик, понуждающий так думать, – и здесь оказывается в дураках. В оставшихся главах вновь брызжет светлый смех, вновь искрится юмор Гоголя, взмывает над русским простором его лирическая сила и слышится прозрение грядущих угроз века.