Альманах Array - Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

Перефразируя известное, хотя и не бесспорное высказывание, будто «самое страшное, если военная политика попадает в руки военных», можно переадресовать его тем политикам, кто прибегает к бескультурью насилия и «возрождению» религиозных войн, святотатственно затевая их.

Выдающийся русский военный теоретик и мыслитель Александр Свечин видел в истории войн ту почву, на которой произрастает военное мышление. Применительно к цивилизационному видению военной истории эту мысль можно развить и дальше. Это одновременно и та площадка, с которой можно подняться до уровня ноосферного осмысления недавней истории не только в политике, но и в военной стратегии.

Известно, что ничто так не формирует общественное сознание, как истинное знание минувшего. Это и есть самый лучший способ сопряжения исторической связи времен.

(Речь на торжественном заседании, посвященном 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя в московском Малом театре)

И.П. Золотусский, писатель

Над головой Гоголя до сих пор бродят тучи, затемняющие его облик. О нем говорят, что он «мистик», «загадка», «темный гений». Тени эти пришли из XIX века и не освободили солнца, которое должно, наконец, бросить луч на его портрет.

Сегодня в весенний апрельский день мы должны поймать этот луч и послать по назначению. И сказать: мы празднуем день рождения светлого гения.

Я поостерегся бы пользоваться определениями «загадка» и «тайна» в разговоре о Гоголе. Слова эти сделались символом современной «культурной» пошлости. Конечно, каждая поэтическая строка – тайна в том смысле, что чем больше ее постигаешь, тем больше предстоит постичь. Перечитывая в десятый, двадцатый раз Гоголя, оказываешься в волнующей неизвестности, в пространстве, где не видно ограничивающей даль черты.

Что же касается «загадки», то Гоголь, на мой взгляд, самый открытый русский писатель. Возьмите любую его пьесу, повесть, «Мертвые души» – это распахнутая дверь в его душу. Гоголь не утаивает от читателя ничего в себе, и каждая его вещь – не только игра таланта и воображения, но и исповедь.

Сказав, что мы празднуем юбилей Гоголя, я не оговорился. Рождение национального гения – такой же всенародный праздник, как торжество по случаю победы в сражении. Гении и их творения поднимают наш дух и поднимают свое отечество в глазах мира. Иные события приходят и уходят, а гении остаются. И исторический срок их пребывания на земле неограничен.

Россия – наряду с почитанием мастеров живописи, музыки и других искусств – традиционно выделяла из этого списка гениев отечественной словесности. Без их слова, полного сочувствия к человеку мы бы были иными, мы ушли бы во тьму материальности и остановились бы, как у последней черты, у дверей супермаркета. С Гоголем мы стоим твердо, зная, что у человека есть и высшее предназначение. Он заставляет нас и строже, чем кого бы то ни было, судить самих себя, а эта строгость – залог здоровья общества.

Гоголь называл литературу «незримой ступенью к христианству». Хорошо бы так относились к ней и мы. Мы устали от погружения на дно зла. Нам, как дыхания, не хватает радости и любви. Для Гоголя слова о «незримой ступени» были не метафора и не афоризм. Он жил и писал, не отделяя свою жизнь от своей веры. И сегодня он дает нам понять, что тот, кто считает, что идеи – одно, а жизнь – другое, ошибается.

А теперь – о смехе Гоголя, которым одарил его Господь. Об этом смехе говорят, что он бичует, казнит, чуть ли не пригвождает к позорному столбу. Меж тем спасительная сила его состоит в том, что даже когда Гоголь касается таких персонажей, как городничий или Держиморда, в его смехе нет злого веселья, а есть мягкость. Его юмор (а юмор в переводе с греческого – «влага») смягчает, как кажется, самые суровые намеки, увлекая к жалости, а не к наказанию.

Человеческое, в его смехе, как говорил сам Гоголь, – слышится везде.

«Где смех души, – повторял он, – там и ангел на устах». О какой же расправе может идти речь, когда рядом стоит ангел?

Клеймит ли смех Гоголя Чичикова и Хлестакова или несчастного чиновника, вообразившего себя «испанским королем»?

Хлестаков в «Ревизоре» – не человек с двойным дном, не дитя хитрого умысла, а просто дитя, которому выпал, быть может, единственный миг удачи. Его принимают с лаской, ему дают взаймы, дамы ждут от него комплиментов. О чем еще может мечтать молодой человек, которому двадцать один год?