Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

В заключение, Верещинский просил Жовковского — сообща со всем сенатом сделать замковому уряду хорошую нотацию, чтоб он вперед, без королевской инструкции, или без совета своего бискупа, или же киевского воеводы, ничего подобного не делал. «За такие глупые поступки — писал он следовало бы взыскать с замкового уряда все убытки, понесенные мещанами от казаков, чтобы на будущее время они были умнее: иначе надобно бояться, чтобы Киев не сделался пустками».

Но дела сложились уже таким образом, что пограничной шляхты нельзя было развести с казаками. С той и с другой стороны накопилось множество кровавых обид.

С той и с другой стороны набралось множество людей, для которых не существовало никакого права, кроме права сильного. У того самого князя Василия, который первый вооружился против днепровской вольницы, состоял на жалованье преемник отважного Косинского, уроженец местечка Гусятина, Северин Наливайко, прозванный впоследствии полушутя и полусерьезно Царем Наливаем. Он производил сильное впечатление на современников и алкивиадовскою красотою своею, и дикою энергиею своей деятельности. По чувству рыцарской чести, унаследованной казаками от знаменитых предводителей своих, не мог он отказать «своему пану» в повиновении, когда тот посылал его против его собратий по оружию; но лишь только срок его службе миновал, и он сделался по-старому вольным добычником, — низовые казаки, у себя в Сечи, получили от него посольство, характеризующее казака со стороны его рыцарства.

Наливайко оправдывался перед запорожцами долгом чести в том, что воевал против них под знаменами князя Острожского, и предлагал им навсегда дружбу и братство свое. В доказательство своей искренности, дарил он от 1500 до 1600 лучших коней из военной добычи, взятой недавно в Волощине. Но, так как честное рыцарство (говорили послы Наливайка) не доверяет ему, то он желает явиться лично в их раду положить в её круге свою саблю и оправдаться во всех взводимых на него обвинениях, — с тем, что, если бы рыцарская рада не уважила его представлений, то он склонит перед нею голову под собственный меч свой. Низовцы были довольны обращением Наливайка из панской службы к добычному промыслу, и поладили с вольными людьми, из которых состояла Наливайкова дружина.

Примирению вольнонаемных торков с торками и берендеями кочующими в дикой свободе помогло то обстоятельство, что турки в это время сильно теснили Венгрию, и немецкий император Рудольф II прислал в Запорожскую Сечь своего посла, силезца Эриха Ласоту, с значительною суммою денег, заохочивая казацкое войско к нападениям на турецкие владения. С другой стороны, агенты римского папы подстрекали шляхту к набегам на турецкое Поднестрие. По случаю мира с Москвою, много народу, кормившегося войною на севере, отхлынуло теперь к югу. Бывшие слуги, или дворяне, Стефана Батория, теснившего казаков для успокоения турок, интриговали в пользу турецкой войны всюду, где шляхетский быт приближался к быту казацкому; а множество боевой шляхты, не получив за Московскую войну жалованья и навлекши на себя кару закона обычным в таком случае грабежом королевских и панских имуществ, «пристало в казаки» рыцарским путем Наливайка. Своевольный элемент выделился из польского общества резко, и физиономия казачества получила зловещую выразительность. Казацкие сотники стали играть даже роли агентов по сношениям придунайских господарей и седмиградского князя с немецким императором, во вред мусульманам. Казаки служили Рудольфу II в самой Венгрии целым войском своим, в котором насчитывали 6,000 старинных казаков, людей отборных, не включая тех, которые проживали в поселениях пограничных и хаживали с опытными казаками на добычный промысел в смысле новициата. Правда, днепровские рыцари оказались весьма убыточными защитниками венгерских христиан от мусульманских вторжений, и были выпровожены из Венгрии, как противоядие, более вредное, чем самый яд; но тем не менее у них завелись пушки с именем императора и знамена с его императорскими знаками, а сознание своей самобытности возросло в Запорожском войске до того, что власть коронного гетмана потеряла для него всякое значение.

По признанию польской историографии, «в крае чувствовалось уже некоторое разложение. Украинные области — говорит она — были для нас Ахиллесовой пятою. Бесправие и неурядица дошли в них до высочайшей степени. Правительство взваливало бремя обороны границ на старост, и дело шло еще довольно хорошо, пока неприятель делал нашествие со стороны Диких Полей; но когда поднялся оный домашний враг, известный под именем Низовцев или Своевольных Куп, затруднения увеличились: ибо старостинские роты состояли из земляков и товарищей взбунтовавшихся грабителей. Наконец то, что в других странах называлось грабежом и разбоем, здесь представлялось легким своевольством. И пришельцы, и туземцы, воспитанные в школе борьбы с татарскою дичею, часто теряли чувство справедливости. Наше прекрасное законодательство не делало своего дела даже по гродам. Ограничивались протестациями, и то в весьма скромной форме. Никто не преследовал виновного. Судопроизводство тянулось до тех пор, пока набег татарских орд не полагал ему конца, так как и истец и ответчик являлись весьма скорыми в отражении набега, и часто сражались вместе, отбивая бедный народ из ясыра, и скот, гонимый под Белгород или еще дальше. Таким образом своевольство господствовало (swawola wiecrozwielmozniala sie), и Речь Посполитая тогда только задумывала поступить с нею строго, когда оно вызывало гнев дивана и угрозы татарского хана».