Карл Ботмер - С графом Мирбахом в Москве

28 января Чернин вернулся в Брест, на следующий день туда вернулся из Петербурга Троцкий, а 30-го Чернин записывает, что в этот день состоялось пленарное заседание. Нет никакого сомнения, пишет он, что революционные события в Австрии и Германии взвинтили надежды петербургских делегатов до крайности.

Мне кажется, что почти исключена возможность прийти еще к соглашению с русскими. По всему, что просачивается от русской делегации, видно, что они положительно ждут в ближайшие недели начала мировой революции и их тактика состоит в том, чтобы выиграть время и дождаться этого момента. Сегодняшнее заседание не привели к каким особенным результатам, были только пикировали между Кюльманом и Троцким. Сегодня должно состояться первое заседание комиссии по территориальным вопросам, где я буду председательствовать и трактовать наши территориальные дела. Единственное, что делает новое положение интересным, по-видимому, только то, что отношения между Петербургом и Киевом значительно ухудшились и что киевская комиссия большевиками теперь уже вообще не признается более самостоятельной.

1 февраля. Состоялось заседание с петербургскими делегатами по территориальным вопросам под моим председательством. Я стремлюсь к тому, чтобы выдвинуть петербургских и украинских делегатов друг против друга и, по крайней мере, заключить мир либо с теми, либо с другими. У меня еще есть слабая надежда, что подписание мирного договора с одной из этих партий окажет такое сильное давление на другую, что все-таки, пожалуй, можно будет заключить мир с обеими. На мой вопрос, признает ли Троцкий, что украинцы вправе одни вести с нами переговоры относительно их границ, он, как и следовало ожидать, категорически ответил отрицательно. После краткого препирательства я предложил закрыть заседание, чтобы дать киевлянам и петербуржцам выяснить вопрос между собой.

2 февраля. Я предложил украинцам поговорить, наконец, откровенно с петербургскими делегатами, и достигнутый успех превзошел почти все мои ожидания. Грубости, которые украинские делегаты бросали по адресу петербургских, были прямо курьезны и доказывают, как велика пропасть между обоими правительствами и что не наша вина, если мы не можем с ними заключить мир одновременно. Троцкий был до крайности растерян, так что было даже жалко на него смотреть. Страшно бледный, он дико озирался и нервно чертил карандашом по лежавшей перед ним пропускной бумаге. Крупные капли пота выступали на его лбу. По-видимому, его глубоко задело то, что в присутствии врагов ему пришлось выслушать такие оскорбления от собственных соотечественников.

3 февраля Чернин, Кюльман и др. Делегаты уехали в Берлин для участия в совещании. 5 февраля Чернин записывает в дневник, что заседание продолжалось в Берлине целый день.

У меня неоднократно были резкие столкновения с Людендорфом. Если нужная нам ясность еще не достигнута, то во всяком случае мы на пути к ней. Речь шла о том, чтобы окончательно выяснить нашу тактику в Бресте и вместе с тем зафиксировать письменно, что мы обязаны бороться только за те владения, которые принадлежали Германии до войны. Людендорф горячо возражал и сказал: "Если Германия заключит мир без выгоды - она потеряла войну". Когда спор стал приобретать более страстный характер, Гертлинг [германский канцлер. Ю.Ф.] меня толкнул и шепнул мне: "Оставьте его, мы это сделаем вдвоем, без Людендорфа".

6 февраля вечером Чернин вернулся в Брест. Положение там стало более ясным вследствие того, что туда прибыл лидер австрийских украинцев (русин) Николай Василько.

Он выступает здесь в гораздо более национально-шовинистическом духе, чем я ожидал на основании того, что я знал о нем в Вене очевидно потому, что на него действует роль, которую здесь, в Бресте, играют его русско-украинские товарищи. Но нам стало наконец ясно, в чем заключаются минимальные требования украинцев. Я в Берлине советовал подписать как можно скорее мир с украинцами и предложил начать потом переговоры с Троцким от имени Германии и постараться выяснить в разговоре с ним с глазу на глаз, возможно ли соглашение с ним или нет. После некоторых возражений германцы согласились, и 7 февраля состоялась моя беседа с Троцким.

Я сказал в начале нашего разговора Троцкому, что у меня такое впечатление, будто мы находимся непосредственно перед разрывом и возобновлением войны и что я хотел бы знать, действительно ли это совсем неизбежно, раньше, чем решиться на такой тяжелый шаг. Я поэтому прошу г-на Троцкого указать мне откровенно и ясно условия, которые он мог бы принять. Троцкий мне точно и ясно ответил, что он вовсе не так наивен, как мы, по-видимому, думаем, что он очень хорошо понимает, что самым убедительным из всех аргументов является сила и что Центральные империи в состоянии отнять у России те области, о которых идет речь. Он уже неоднократно поэтому пытался в заседаниях облегчить положение Кюльмана и доказывал ему, что речь идет не о праве на самоопределение народов оккупированных областей, а о неприкрытых грубых аннексиях и что он вынужден уступить силе. Троцкий сказал, что никогда не откажется от своих принципов и никогда не признает такого толкования самоопределения народов. Пусть германцы заявят коротко и ясно, каковы границы, которых они требуют, и он тогда провозгласит перед всей Европой, что совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для того, чтобы защищаться. Только отказ от Моозунских островов для него, по-видимому, неприемлем. Затем Троцкий заявил, что очень характерно для положения, что он никогда не согласится, чтобы мы заключили отдельный мирный договор с Украиной, так как Украина уже больше не во власти Рады, а контролируется большевистскими войсками. Она образует часть России, и мирный договор с Украиной был был потому вмешательством во внутренние дела России. Положение, по-видимому, таково, что приблизительно десять дней тому назад русские войска действительно вступили в Киев, но потом были оттуда прогнаны и власть опять в руках Рады. Непонятно, не знает ли об этом Троцкий, или же он сознательно говорит неправду, но мне первое представляется более вероятным.