Сергей Кремлев - Русские распутья, или Что быть могло, но стать не возмогло

С разными людьми Пётр был разным. Он ни в грош не ставил бездельных и бездарных сановитых бояр, и делал из них шутов, сам шутействуя – ради насмешки и развлечения. Но с простым голландским или русским корабельным мастером царь вёл себя «без дураков», как с равными. Ибо царь и корабельный плотник были хотя и не равновелики, но равны в деле строительства державы – так поставил дело сам царь.

Люди государственного дела, честно его делающие (было ведь в России Петра немало и таких), право слова у царя имели, а дрожать им было некогда. Дрожали казнокрады и лентяи – а таких, увы, в России Петра тоже было немало. И числом вторые, пожалуй, превышали первых, почему так часто и взлетала в воздух пресловутая царская дубинка.

При всём том заблуждение юного Пушкина вполне объяснимо – вот ведь и крупный историк, академик Покровский, через почти сто лет после Пушкина, в возрасте за сорок лет, писал о последнем годе жизни Петра, что тогда «жизнь всех (жирный курсив везде мой. – С.К .) висела на волоске – до Меншикова и Екатерины включительно»…

«Но от этого плана всеобщего истребления, – продолжал Покровский, – слишком пахло безумием, чтобы он мог дать какие-нибудь практические результаты. Он показывает только, что к тому времени не одно физическое здоровье Петра было окончательно подорвано, и что катастрофа 28 января 1725 года пришла совершенно вовремя»…

Намёк на начинающееся безумие Петра очевиден здесь настолько же, насколько и неверен. Пётр действительно был близок к тому, чтобы серьёзно – при помощи обер-прокурора Ягужинского и обер-фискала полковника Мякинина – перетряхнуть своё ближайшее окружение и вообще «верхи». Но это деградирующее окружение и своекорыстные «верхи» ничего, кроме репрессий, к тому времени и не заслуживали, что хорошо показали события после смерти Петра.

Странно, что марксист (впрочем, скорее, начётчик от марксизма) Покровский не увидел, что гнев и репрессии Петра обращались не против всех , а против горстки… Именно – горстки, если сопоставлять численность высокопоставленной зажравшейся группы даже не с численностью всего народа России, а с численностью только особо деятельной его части.

Похоже, Покровский, хотя и числил себя большевиком, психологически отделял себя и вообще «образованные» слои от основной «тёмной» массы простонародья, не понимая, что его «всех…» и «всеобщего» имеют не более массовый и всеобщий смысл, чем выражения «весь Петербург» и «вся Москва»…

Ломоносов сжатым описанием царствования Петра заканчивает свой «Краткий Российский летописец», но даже предельно концентрированная информация о Петре занимает в «Летописце» несколько страниц.

Завершается это описание словами: «Много претерпел в великих своих трудах препятств, огорчений и опасностей… государь, – от природы нравами непамятозлобивый, слабостям человеческим терпеливый и больше подданных приятель, нежели повелитель в предприятиях и трудах твердый и непоколебимый, бережливый домостроитель и наградитель щедрый, в сражениях неустрашимый воин и предосторожный военачальник, в союзах надёжный друг и остроумный политик, во всем Петр Великий, отец отечества».

Ломоносов был младшим современником Петра – в 1725 году, когда Пётр умер, Ломоносову исполнилось 14 лет. И вышел Ломоносов из, как раньше говорили, «самой гущи народной»…

Свои сведения о Петре Ломоносов черпал и из документов, конечно – причём все бумаги ещё, так сказать, хранили тепло рук Петра, который эти бумаги писал или читал… Но Ломоносов знал Петра и по живым рассказам о нём тех, кто хорошо помнил царя, работал с ним, или просто видел его…

Наконец, Ломоносов – особенно в свои первые петербургские годы, был погружён в жизнь той самой «народной гущи», из которой вышел в путь к академическим высотам. А ведь Петра помнили и судили не только в златых палатах дворцов, но и в народе. Тем не менее, Пётр в описании Ломоносова безупречен.

Скончался Пётр неожиданно (а, возможно, был и отравлен) и далеко не совершил всего, что мог и должен был совершить. Если бы он прожил ещё лет десять, то его всё более зрелый государственный разум и опыт, помноженные на возрастающую зрелость былых «птенцов гнезда Петрова» – окончательно оперившихся и отправленных им в большой государственный полёт, наверняка дали бы нам такую Россию, которая могла бы стать лидером и справедливым арбитром мира. Ведь, освоившись в Европе, связав возможных противников пусть и ненадёжными, но – союзами, Пётр был предельно рационален и прагматичен. Он был велик и как политический мыслитель, и как политик-практик. Скептический герцог Сен-Симон в своих мемуарах восторженно сравнивал его с героями древности.