Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В.И. Буганов, изучавший восстание 1662 года, показал, что царь приказал следователям «розыскивать на Москве и роспрашивать, и пытать всякими розными пытками жестокими накрепко». Использовали кнут и жжение огнем. Большие группы людей допрашивали по несколько раз, забыв обычай допрашивать по одному. В целом под следствием оказалось больше восьмисот человек в Угрешском монастыре, Москве и Коломенском. Наиболее важных обвиняемых отправили в Москву, где их пытали жесточайшим образом. В столице допросили 707 человек, 39 из них пытали (около 5,5 %), причем одного – трижды, пятерых дважды и всех остальных по одному разу. В среднем большинство пыток включало в себя 25 ударов кнутом, но в некоторых случаях могло доходить до 50 и 60 ударов. Учтя и остальные расследования, Буганов высчитал, что было допрошено более 1700 человек, 196 прошли пытку (около 11 %), причем пытки повторялись несколько раз с большим количеством ударов. Опираясь на эти цифры, можно предположить, что пытали самых строптивых или важных обвиняемых и свидетелей и что в делах о государственных преступлениях практически не было ограничений на применение пытки [419].

Если верить современникам-иноземцам, с бунтовщиками против царя обходились безо всякой жалости. Один из них сообщает, что с апреля по июнь 1671 года Степан Разин претерпел ужасающие пытки: сечение кнутом, такую дыбу, что у него разрывались суставы, жжение каленым железом и бритье волос на макушке головы, чтобы капать на обритое место холодной водой, «что, говорят, вызывает великую боль». В 1689 году в разбирательстве со сторонниками царевны Софьи пытку применяли даже к окольничему Федору Шакловитому. Пытку прошли по крайней мере 15 стрельцов из числа его сторонников, причем некоторых, по словам одного источника, пытали водой [420]. К 1696–1698 годам Петр Великий уже прибирал бразды правления в свои руки. Когда же он встретил серьезное противодействие от перебежчика Янсена, заговорщика Циклера и стрельцов, восставших в 1698 году, уже были выработаны шаблоны следственных действий и казни. Как Петр распоряжался ими и как их менял, мы рассмотрим в главе 18.

Московское законодательство, как и правовые нормы других стран Европы раннего Нового времени, стремилось предотвратить злоупотребления. Но, по сухому замечанию Э. Питерс, «четко направленная, ограниченная и регулируемая строгими правилами закона и правовой теории, пытка быстро огрубела в мире правоприменения и закостенелых работников судебной системы» [421]. Греческие и римские юристы отвергали пытку на том основании, что боль вынудит даже невиновного человека признаться в чем угодно. Эта критика отозвалась в реформах эпохи Средневековья и раннего Нового времени. Европейские критики XVI–XVII веков утверждали, что человек сможет вынести такую боль только в силу происков дьявола [422]. И тогда, и сегодня защита пытки строится на двух основаниях. Одно сопоставляет суровость пытки с ужасом преступления и утверждает, что пытка защищает общество от зла. Второе ставит пытку в один ряд с другими практиками данной культуры, касающимися боли. Л. Силверман связывает французскую пытку в раннее Новое время с разными смыслами, которые имела боль в западном христианстве: боль как подражание мукам Христа облагораживала, и Господь защитит невинных. И в то же время христианство учило, что боль свойственна человеческой жизни как следствие первородного греха и что в судебном контексте боль можно использовать, чтобы преодолеть тщеславие и своенравие и вытянуть из человека правду. Правда воспринималась как нечто воплощенное, физически сидящее внутри человека, и извлечь это нечто наружу можно было с помощью боли. Андрей Берелович утверждает, что московские судьи прибегали к пытке, даже когда у них были многочисленные свидетельства вины, в силу иррациональной веры в духовное превосходство мучений над простыми человеческими показаниями [423].

Жители Московского государства не записывали свои рассуждения о том, для чего они используют санкционированную государством боль, но само применение мучений показывает, что они верили в истинность показаний, данных под пыткой. Стоит ли и нам в это верить? Приведенные выше дела записаны столь коротко и равнодушно, что читатель может поверить в то, что под пыткой люди говорили правду. Может быть, это верно для людей, которые даже под пыткой не желали себя обвинить, и наоборот, для закоренелых негодяев, которые в самом деле совершали преступления, в которых сознавались на дыбе. Но остальных процесс пытки мог сломить, и обвиняемые оговаривали все новые и новые жертвы. Истоком злоупотреблений было отсутствие разработанной процедуры пытки и определения того, что значит пытать «накрепко». В Москве не составили систематического пособия по пытке, подобного «Каролине», и даже в Европе такие учебники не были всеобъемлющими. Снова обратимся к Питерсу: судебные чиновники «не всегда имели систематическое образование, и вряд ли сдержанные ученые мнения и академические трактаты когда бы то ни было сильно влияли на них, разве что для магистратов и палачей они были судебным идеалом» [424]. Нехватка регулирования в законодательстве открывала широкие возможности: местные служители могли пытать безо всякой системы, а в худшем случае – безгранично.