Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В этих случаях роль Москвы варьировалась – от присылки руководящих вопросов до вынесения приговора, а столичный надзор обеспечивал еще одно ограничение пытки и проведение должной процедуры. Однако судьи должны были работать самостоятельно (см. главу 7), и целый ряд дел показывает, как судьи систематически проходят по всем законным ступеням процедуры допросов без контроля из центра. В 1674 году в Кадоме местный судья провел полный процесс расследования: осмотр трупа, устный допрос, одну пытку из двадцати ударов, обращение к отрывкам из Новоуказных статей 1669 года, – и лишь после этого вынес приговор о смертной казни; он не обращался в Москву за разрешением провести пытку или за одобрением приговора. В 1684 году в Белоозере судья провел три пытки и вынес приговор, указывая в документах даты пыток и количество ударов и обосновывая приговор выдержками из Уложения и Новоуказных статей. В данном случае скрупулезное внимание к процедуре придавало законность всему процессу [402].

Судьи редко проводили три пытки, если одна или две подтверждали признание и не выявляли сообщников. Когда в 1643 году в Тобольске пытали конного казака за убийство жены, он сослался на пьянство, признался, что зарезал ее, но не имел предварительного намерения и даже не помнил, как это сделал. Москва прислала приказ выпороть его кнутом за непреднамеренное убийство. В 1692 году в Белоозере крестьянина обвинили в том, что он забил жену до смерти. На устном допросе он заявил в свою защиту, что такие побои – приемлемое наказание за непослушание, и отметил, что местный священник похоронил ее, зная, что она умерла от домашних побоев. Эти показания он повторил и под пыткой (23 удара кнутом и несколько встрясок). Воевода пытался узнать дополнительную информацию от соседей, но все сбежали, так что он решил дело, не консультируясь с Москвой: приговорил мужчину к сечению кнутом за непреднамеренное убийство. В 1697 году четырех мужчин обвинили в том, что они забили человека насмерть. Судья вынес приговор на основе показаний на устном допросе, показаний свидетелей и одной пытки [403].

С другой стороны, в одном деле могли проводить три пытки, чтобы заставить упорного обвиняемого говорить, выдать новую информацию, прояснить показания или подтвердить раскаяние. Например, в июне 1683 года воевода Соли Камской подверг трех чердынцев допросу и трем пыткам огнем по обвинению в убийстве. Они признались, что изнасиловали женщину и избили ее, но отрицали, что убили ее умышленно, ссылаясь на пьянство. В 1672 году один воевода доложил, что провел четыре пытки, расследуя преступления банды грабителей в округе Тулы – это очень много для не политических преступлений [404].

Судьи привычно прибегали к пыткам, чтобы установить умысел и обстоятельства преступления, даже если они уже располагали признанием. В апреле 1649 года якутский воевода получил ответ из Москвы. Речь шла о тунгусе, убившем другого тунгуса. Воевода допросил обвиняемого и провел пытку, чтобы подтвердить показания о самозащите. Сибирский приказ не принял заявление о самозащите, но согласился с тем, что убийство было непреднамеренным. Тунгуса приговорили не к казни, а к битью кнутом, несмотря на то что община требовала крови [405].

Эти примеры показывают, что применение пытки следовало установленной процедуре, но все же не существовало последовательной системы в том, когда надо использовать пытку, как часто или насколько сурово. Судья и приказные часто меняли места службы и приносили практику гибкого судебного следствия вместе с собой. В некоторых случаях рассудительность судей была на руку истцам и ответчикам, но в том, что касается пытки, она могла обернуться против них. Этот вывод особенно относится к наиболее тяжким преступлениям: измене, ереси и вообще преступлениям против религии и колдовству, когда пытка подозреваемых была почти неизбежна.

Когда расследовалось дело о наитягчайшем преступлении, все ограничения, о которых шла речь выше, вступали в противоречие с одержимостью государства, стремившегося уничтожить любую оппозицию. С одной стороны, судьи сталкивались с ограничениями, если дело оказывалось слабым: например, М. Лэпмен установил, что в 1600–1649 годах при расследовании «слова и дела» (обвинения по которым часто оказывались безосновательными) пытка использовалась в 15 % всех дел, и еще в считаных единицах дел была угроза пытки [406]. С другой стороны, когда важность дела затмевала все остальное, следствие располагало ужасающей свободой в причинении боли любой степени.