Николай Шпанов - Поджигатели. Цепь предательств

Так вот для чего был нужен кожаный воротник: чтобы натренированные на ловле беглецов овчарки не прокусили несчастному горло, чтобы не покончили с ним слишком быстро...

Когда Зинн шел через плац к своему бараку, он увидел у дверей лагерной конторы маленького коренастого Варгу.

От его былой полноты не осталось и следа. Темная кожа складками висела по сторонам подбородка. Бывшие когда-то такими лихими, черные усы свисали седыми косицами. Сегодня они были розовыми от крови, которую то и дело оплевывал Варга. В нескольких шагах от него стоял Детка. Морщась и зажмурив один глаз, он наблюдал за тем, как лагерный столяр снимал с Варги мерку стальною лентой рулетки.

- Ты не суетись, идиот, - лениво говорил Детка. - Ошибешься меркой - я с тебя шкуру спущу. Гроб должен быть точка в точку.

А Варге, изо всех сил старавшемуся удержаться на ногах, Детка с обычной издевательской ласковостью говорил:

- Не гнись, не гнись. Небось, мертвый-то вытянешься во весь свой свинячий рост. - И столяру: - Идиот! Что ты делаешь? За каким чертом ты прикладываешь мерку к его голове?

- Чтобы знать длину гроба.

- Разве тебе не было сказано: это будет официальная экзекуция?

- Было сказано.

- Господи! - Детка картинно сложил руки, словно в мольбе. - Что можно втолковать этим животным?.. Официальная. - Детка провел пальцем по шее Варги у затылка: - Меряй отсюда.

Он расхохотался, довольный шуткой...

Зинн не мог уснуть. Он лежал, закрыв глаза, и ему мерещилось измученное лицо Варги.

По крыше стучал усилившийся дождь, и Зинну казалось: тарахтят пулеметы, стучат колеса испанских обозных телег, рокочут барабаны на параде в Мадриде... И снова пулеметы, и лай собак, и пронзительный вой лагерной сирены... Зинн в испуге открывал глаза и видел мечущихся на тесных нарах товарищей, слышал их тяжелое дыхание, храп, бормотанье во сне...

Под утро дежурный по бараку поднял Зинна и Цихауэра и сказал, что их требуют в канцелярию.

- Кажется, вы оба были в приятельских отношениях с этим венгром... Так вот, можете получить удовольствие. Ящик нужно отвезти и закопать.

Детка толкнул дверь в помещение, где Зинн увидел гроб, стоящий на двух табуретках.

Гроб был неестественно короток.

Зинн и Цихауэр подняли гроб и поставили на тачку.

Цихауэр накинул на плечо лямку, Зинн поднял тачку за ручки.

Если бы сбоку не шагал по мосткам Детка, Зинн закричал бы в полный голос или, может быть, даже завыл бы, как выли иногда истязаемые заключенные. Но присутствие Детки заставляло Зинна с каждым шагом все крепче стискивать зубы. Так крепко, как было нужно, чтобы заставить себя молчать. Молчать во что бы то ни стало! Как молчал Энкель, когда на него выпустили овчарок. Как молчал, наверно, и Варга, - веселый, мужественный Варга, командир эскадрона разведчиков.

Когда Зинн и Цихауэр вернулись в тот день от своих бочек, в бараке царил уже густой полумрак. Часть заключенных лежала, забившись в свои темные щели. Другие сидели, поджав ноги, на полу в проходе.

- Детка опять не в духе, - сказал Зинн.

Кто-то ответил:

- Не выспался. Вся свора ходила смотреть на казнь Варги.

- Да, сегодня он на нас отыграется, - заметил Цихауэр и, обращаясь в темное пространство барака, крикнул: - Кто одолжит мне на сегодня резиновые сапоги в обмен на завтрашний обед?

- Жри сам это дерьмо, - послышалось из темноты.

Но другой голос задал вопрос:

- Ты их отмоешь?

- Возвращаю чистенькими.

- Обед и ужин!

- А сапоги крепкие?

- Как от Тица.

- Ладно, давай.

Когда с сапогами в руках Цихауэр пришел на свое место, Зинн прошептал:

- Нечестно, Руди.

- Пусть не спекулирует на чужих ужинах... Споем на прощанье.

- Товарищи, не спеть ли? - громко спросил Зинн.

- Детка шляется под окнами, - опасливо сказал кто-то.

- Я буду петь один... Небось, сегодня меня не пихнут в карцер, чтобы не лишить удовольствия чистить ямы, а завтра еще посмотрим, что будет...

Зинн вышел в проход.

Топь, болото, торф проклятый

Здесь и птица не живет.

Мы болотные солдаты,

Осушители болот.

Цихауэр подхватил:

Болотные солдаты

Шагают, взяв лопаты,

Все в топь.

Когда Зинн умолкал, можно было слышать дыхание двух сотен грудей. Песню слушали, как богослужение. В ней знали каждое слово, каждую интонацию певца. Сотни раз они слышали этот мужественный баритон, крепкий и упругий, как сталь боевого клинка.

Но не век стоит запруда,

И не век стоит зима:

День придет - и нас отсюда

Вырвет родина сама.