Степан Злобин - Салават Юлаев

Салават жадно глядел на площадь перед зданием магистрата. Понурые лошаденки русских, запряженные в телеги, из которых торчала золотая солома, на высоких колесах короткие тележки башкир, добрые верховые лошадки с подушками, прилаженными на седла, глухой многоголосый говор пестрой толпы, даже бездомные собачонки, сновавшие между телег в ожидании пинка или случайной подачки, - все возбуждало его, все радовало глаз проявлением жизни.

И вдруг любопытный, живой взор юноши заметил одинокого неподвижного человека, который стоял на одном месте, под широкою, нынче полуопавшею липой против самого окна Салавата. Он не отличался ничем от десятков людей, бывших на площади, только упорная неподвижность и взор его, устремленный на железную решетку окна, заставили Салавата пристально вглядеться в его лицо. И Салават узнал его - это был Нур-Камиль из отряда Кинзи. Немолодой, тучный, широкоплечий, в лисьей шапке, стоял он так близко и вместе с тем так далеко, что сказанное слово не могло долететь до его слуха.

Салавату припомнился голос, который сказал в Ельдяке эти слова о друзьях, не забывающих друга, и понял, что это сказал тогда Нур-Камиль.

За вынутым кирпичом в углу каземата оставались чернила, перо и бумага. Салават мог бы писать день и ночь им, верным друзьям, но он написал всего несколько самых сухих и коротких слов, написал и осторожно окликнул Чудинова. Солдат удивленно взглянул на него, остерегая его в то же время движением седых бровей.

- Смотри, там под липкой стоит в лисьей шапке башкирец, мой дядя. Я совсем обносился, лохмотья одни, - сказал Салават. - В каземате ведь холод... Я брошу письмо, а ты дяде отдай. Он мне привезет одежки, харчишка, деньжонок... Тебя не забуду...

Такие услуги со стороны солдат в отношении арестантов были не новость, не редкость. К тюремному жалованью было не грех прибавить полтину на табачок и на водку.

Солдат ничего не ответил, он даже отвел глаза в сторону. Салават швырнул ему под ноги туго свернутую записку, и Чудинов будто совсем невзначай наступил на нее сапогом.

Сменившись с поста, Чудинов стал шарить в толпе башкирина в лисьей шапке, но тот куда-то пропал. Старый солдат хотел уже идти домой, как вдруг на крыльце магистрата увидел башкирскую лисью шапку и радостно кинулся к ней...

На другой день Чудинова арестовали. Башкирец в лисьей шапке, которому он отдал письмо, оказался не Нур-Камилем. Это был посланный генерала Фреймана, который привез пакет воеводе. Он же отдал воеводе и письмо Салавата, в котором было написано не об "одежке", а о присылке пилы.

В каземат ворвались солдаты. Они не нашли ни чернил, ни пера, ни бумаги, но Салавата избили.

- Грамотный, сукин ты сын! Письма писать затеял?! Пилу тебе надо, собака!.. - тыча носками сапог Салавату в бока и в лицо, ударяя его каблуками, кричал на него тюремный смотритель. - Грамотный, дьявол! Солдата ты мне погубил! Дурака за тебя кнутом теперь до смерти задерут. Тебе все равно уже на каторгу, а русского дурака ты за что погубил?.. Отвечай мне, поганец, кто дал чернилу с бумагой? Кто дал? Отколе ты взял?! - допрашивал Колокольцев.

Избитого Салавата снова перевели в каземат, выходивший во двор окнами. Но страсть к свободе настолько вошла в его душу и сердце, в плоть и кровь, что Салават не смирялся... Он бунтовал день и ночь и не мог поверить в жестокость своей судьбы. Ночью, под шум дождя, вскакивал Салават со своей подстилки; ему казалось, что желание свободы прибавило ему сил, он хватался за решетки в окне, дергал их и старался как-нибудь расшатать. Гнойные струпья, бывшие на спине его, лопались от натуги, но Салават не чувствовал никакой боли. Иногда казалось ему, что кирпичи стены подались под его напором, ликующий крик готов был вырваться из его горла... Но часовой, заметив его, снаружи стучал в окно, и Салават валился без сил на солому, томлением и тоской провожая бессонный, мучительно медленный осенний рассвет...

"Может быть, Нур-Камиль не попался с этим письмом? - иногда мелькала надежда у Салавата. - Может быть, ходит он возле тюрьмы, ожидая удобного часа?!"

И вдруг Третьяков, принеся Салавату две пары новых портянок и две пары лаптей, хмуро сказал:

- В дорогу сбираться!

И тихо, совсем беззвучно, по-башкирски добавил:

- Дорога хорошая будет... Нур-Камиль говорит...

Третьяков ушел, хлопнув дверью, а Салават так и сидел, не выпуская из рук новых лаптей и портянок.

"Воля! Свобода!.." - пело все его существо, словно удача побега была решена.