Степан Злобин - Салават Юлаев

- Терпи - атаманом будешь, - ответил мучитель.

Салават понял, что действовать надо быстро. Холод, обдавший ноги, колеблющееся пламя светца - все показывало, что дверь отворена, сейчас их в избе только двое... Он выскочил из-за печки. Крик насильников колыхнул пламя. Прежде чем кто-то из них успел выхватить оружие, Салават бросился на офицера и ударил его в грудь кинжалом. Тот свалился без крика. Казак схватился за пистолет, но Салават рассчитал все заранее: с железной печной заслонкой в руках он ринулся на казака. Тот выстрелил. Салават ударил его заслонкой по голове и, когда рухнул казак, еще раз ножом.

Оксана стояла, жадно глотая воздух, с каким-то детским испугом глядя на Салавата. Лицо ее было бледно, даже самые губы вдруг побелели как снег.

- Живо, бежим! - сказал Салават, сжав ей руки. - Бери малайку! - Но, не успев ответить, она еще раз схватила ртом воздух и молча упала, глухо ударившись головою об пол. У губ ее показалась кровь.

Салават запер дверь и метнулся к ней. Сорочка на груди ее пропиталась кровью. Он разорвал сорочку и понял: казачья пуля случайно пробила ей сердце.

Некогда было возиться с мертвой - ей уже было ничто не страшно. Остался сын. Несколько упущенных мгновений могли ему стоить жизни... Салават подскочил к люльке, схватил младенца, торопливо завернул его во что попало и стал, прислонясь к стене, у самой двери. В ту же минуту послышался разговор во дворе и шаги по ступеням. Дверь распахнулась, казак с понятыми вошел в избу. Салават выстрелил в затылок казака, всплеснувшего руками при виде убитых товарищей, и выскочил за дверь. В сенях он положил ребенка на пол и уперся плечом в дверь. Понятые дергали ее изнутри.

- Сиди тихо. Всех перебью! - угрожающе, приглушенным голосом произнес Салават.

Дергать перестали. Салават взял стоявшее в сенях коромысло, припер им дверь, поднял сына, скользнул во двор, быстро вскочил в седло и помчался по снежной, освещенной луной улице, прижимая к груди плачущего младенца. Уже в конце улицы он услыхал сзади крики. Он ударил коня нагайкой. Ребенок заплакал сильнее, и ветер свистнул в ушах.

- Молчи, Салават-углы. Батыром будешь, как вырастешь... Привыкай жить в седле, - бодрил Салават малютку, поспешая к переправе через реку.

Когда Салават решил, что не так уж легко его настигнуть, он убавил рысь и запел новую для него песню, с новым небывалым напевом:

Маленький сын, сын батыра,

Внук месяца, теплый кусочек,

Не плачь у сердца своего отца,

Ведь девять месяцев молчал ты

под сердцем матери.

Зачем плачешь, о чем плачешь?

Вырастешь ты, мой цветок,

Среди правоверных.

Слава отца заменит тебе молоко матеря,

Песня о войне будет первой твоей песней,

Дума о свободе - первой думой...

Ай-гай, Салават-углы,

Сын орла и племянник месяца.

Ребенок замолк, убаюканный ли песней, утомленный ли качкой. В лесу завыл волк. Салават остановился, зарядил пистолет и снова пустил коня рысью.

Не надеясь только на силу и страх, наводимый казнями, правительство Екатерины после поимки Пугачева обещало прощение повстанцам, являющимся с повинной. Им выдавали "ярлыки", охранявшие их дома от разорения карательными отрядами.

В Челябинской крепости, в помещении Исетской провинциальной канцелярии, что ни день толпились русские и башкиры, приносившие вины свои перед начальством.

Штатских чиновников в канцелярии сменили офицеры, прибывшие из Москвы и Петербурга. На них была возложена ответственная миссия - восстановить доверие к правительству, разрушенное местными чиновниками мздоимцами, взяточниками и вымогателями.

За зеленым сукном канцелярского стола сидел офицер, принимая просителей. Рядом с ним находились переводчики - татарин, черемис и чуваши, для беседы с бунтовщиками из "инородцев". В той же комнате за другим столом сидел второй офицер, помоложе. Он сам никого не принимал и ведал лишь регистрацией волостей и селений, пришедших в покорность. На громадной ландкарте он ставил кружки, отмечая покорные императрице места. И с каждым днем ему становилось труднее искать между ярких кружков бледные пятнышки непокорных. Когда он начал свою работу, было иначе. Во множестве бунтовщицких селений редкие яркие кружочки пришедших в покорность были отчетливо видны. Перед юным штабным воителем, облеченным в мундир и доверие, как ни перед кем другим, ярко и выпукло представала картина угасания пугачевского восстания, и, размещая свои кружочки по полю ландкарты, он воображал, что никто другой, а именно он, собственной своей рукой и гусиным пером, обмакнутым в киноварт, приводит провинцию в покорность императрице... Потому с молодого лица его не сходило выражение победоносца.