Винсент Питтс - Коррупция при дворе Короля-Солнце. Взлет и падение Никола Фуке

Если рассматривалось особо тяжкое преступление, за которое полагалась смертная казнь, по традиции вердикт «виновен» требовал доказательств «ясных, как день» [826]. Однако на практике те же теоретики права признавали, что субъективная оценка и произвольный вывод неизбежны, поскольку система несовершенна по сути. И вновь все сводилось к судье с его личной моралью и представлением о справедливости, которыми ему предстояло руководствоваться для принятия решения. Королевская власть и обычай служили ближайшими непосредственными источниками права. Но его абсолютный источник и образец находился в сфере божественного. Судья, таким образом, одновременно и представлял короля, и отвечал за его действия перед Богом. К правосудию как к результату стремились всегда. Как заметил через несколько лет Ламуаньон Пюссору, «честь и совесть – это главные качества [ parties ] судьи» [827].

Пробираясь сквозь горы материала, накопленного за три года с момента ареста Фуке, Ормессон, конечно, очень нуждался в такой опоре. В течение всего процесса он открыто критиковал многочисленные процедурные нарушения и не скрывал презрения к грубым подделкам в документах и реестрах, совершенным руками Берье и его коллег. Применяя общепринятые правовые принципы, скомпрометированные доказательства следовало отвергнуть. Допросы многочисленных арестованных финансистов добавляли очень мало такого, что обвинители могли бы использовать. Возможно, потому, что, как предположил Талон, они обличали бы и самих себя.

Чтобы получить обличительные показания от Жанена де Кастий, понадобилось три допроса и угрозы. Что до Мартена Табуре, он дал свои в обмен на обещание не предъявлять ему никаких других обвинений. Юридический канон того времени рекомендовал магистратам не учитывать показания, полученные при подобных обстоятельствах [828].

Однако и тезисы защиты Фуке не были абсолютно убедительны. Его основной аргумент сводился к тому, что финансовая система, описанная обвинением, действительно была коррумпирована. Хотя наживались на злоупотреблениях Мазарини и его ближайшее окружение, а не обвиняемый. Чтобы поверить во вторую часть этого утверждения, надо было поверить в Фуке в роли столпа добродетели в океане коррупции. Реально ли, чтобы Фуке никогда ничего не отщипнул себе от общей добычи? Хватило бы его собственных ресурсов, даже с учетом займов, чтобы вести такой экстравагантный образ жизни? [829]Не служит ли сама его расточительность законным поводом предполагать, что средства он выкачивал из казны, пусть даже конкретный механизм этого остается неизвестным? Сохранившиеся личные бумаги Ормессона указывают, что во время процесса он какое-то время плотно занимался этим вопросом и внимательно изучал счета, направленные Фуке одним из его клерков, Шарлем Бернаром, и другие аналогичные записи [830].

Кроме чисто правовых аспектов дела, Ормессон не мог не учитывать его политического измерения. Вмешательство Кольбера и других королевских чиновников могло выглядеть отталкивающим и неподобающим. Однако в том, что оно означает, сомневаться не приходилось. Интересы и намерения короля были абсолютно очевидны. Среди коллег Ормессона по палате было много честолюбивых людей, чья карьера зависела от монаршего расположения. Было крайне важно сформулировать заключение и рекомендации так, чтобы они оставляли как можно меньше места для конфронтации с королем и его министрами.

Следующие несколько дней Ормессон искал баланс между этими взаимоисключающими соображениями. Наконец утром 9 декабря, отрепетировав накануне свое выступление, он направился в Арсенал для доклада. Слушание должно было состояться за закрытыми дверями, в присутствии лишь судей и судебных клерков. Но семья Фуке собралась у главного входа в здание – живое напоминание судьям о том, чтó стоит на кону. Первое выступление Ормессона длилось два с половиной часа, только раз он прервался, чтобы выпить воды. Он разделил пункты обвинения на три основные категории: незаконные пансионы, приобретение недействительных или ограниченно действительных долговых обязательств казны и «государственное преступление», представленное планом из Сен-Манде. Первые две категории обвинений строились на допущении, что Фуке использовал свою должность для сговора с финансистами, скрывая подлинный характер транзакций и свою в них роль.

В течение четырех дней, с 9 по 12 декабря, Ормессон говорил – примерно одинаковое время каждый день. Он суммировал доводы обвинения и защиты и взвешивал доказательства. Пюссор часто перебивал его, возражая на комментарии по поводу тех или иных доказательств и обещая «еще сказать об этом» [831]. Сегье, чье нетерпение росло по мере того, как Ормессон добросовестно обобщал тезисы защиты Фуке, тоже время от времени вставлял свое слово [832].