Борис Пудалов - Русские земли Среднего Поволжья (вторая треть XIII — первая треть XIV в.)

Наряду с древнерусскими сводами, отражающими летописание великого княжества Владимирского и составленными не позднее нач. XV в., к исследованию привлечены и памятники кон. XV–XVI вв., среди которых наиболее интересны Московские великокняжеские летописные своды — 1472 г. (отразившийся в летописях Вологодско-Пермской и Никаноровской), 1479 г. и кон. XV в. Эти памятники официального московского летописания опирались на своды, составленные при митрополичьей кафедре в первой половине XV в. на основе владимирских великокняжеских летописей. Кроме того, московские редакторы включали в состав своих сводов летописные фрагменты новгородского, суздальского и иного происхождения. Все это обусловило целесообразность привлечения к нашему исследованию Московских великокняжеских летописных сводов 1472 г., 1479 г. и кон. XV в., а также восходящих к ним Воскресенской и Холмогорской летописей. Учитывались также сообщения Ермолинской летописи — общерусского свода кон. XV в., известного в единственном списке (РГБ. Ф. 178, № 8665, кон. XV в.). По мнению ученых, изучавших Ермолинскую летопись, в основу ее был положен летописный свод, составленный в Кирилло-Белозерском монастыре в начале 1470-ых гг. и независимый от великокняжеской власти. Свод этот, не сохранившийся в оригинале, отразился также в сокращенных летописных сводах и кратких кирилло-белозерских летописцах, но уникальную особенность Ермолинской составляют известия 1462–1472 гг. о строительной деятельности русского архитектора и подрядчика В.Д. Ермолина (отсюда — условное название памятника, данное ему А.А. Шахматовым). Интересующая нас первая часть Ермолинской летописи (до 6925 (1417) г.) обнаруживает сходство с Московским великокняжеским сводом 1479 г. и «Летописцем от семидесят и дву язык». Как полагал Я.С. Лурье, источником этой части была «особая обработка свода 1448 г.», предпринятая в великокняжеской канцелярии перед составлением Московского свода 1479 г.; нельзя, впрочем, исключать и иных объяснений [56]. Непрерывная традиция ростовского летописания XIII–XIV вв. отразилась в летописи Типографской, известия которой в части до 6931 (1423) г. представляют собой сокращенное изложение Московского великокняжеского летописного свода 1479 г., но содержат небольшие дополнения ростовского происхождения.

Для сопоставления привлекались сокращенные летописные своды 1493 г. и 1495 г. (источники их известий за XIII–XIV вв. требуют уточнений), Прилуцкий и Уваровский виды «Летописца от семидесят и дву язык» (так называемые «своды 1497 и 1518 гг.»), памятники XVI в. сложного состава — Никоновская летопись и Тверской сборник. Сравнительно-текстологический анализ известий о событиях в Северо-Восточной Руси и русском Среднем Поволжье, содержащихся в памятниках XV–XVI вв., дает возможность на локальном материале проследить взаимоотношения сводов и установить источники данных известий.

Монголо-татарское иго несколько ослабило влияние князей, занимавших Владимирский «великий стол», на Новгород, но при этом обострило интерес новгородцев к событиям «на Низу». Летописцы Новгорода, оставшегося неразоренным татарами островком Руси, внимательно следили за всем происходившим в северо-восточных княжествах, стараясь за перипетиями политической борьбы XIII–XIV вв. уловить их возможные последствия для «Господина Великого Новгорода»: «число», «черный бор» и «рати». Именно с этого времени новгородская владычная летопись, уделявшая все больше внимания общерусским событиям, начинает упоминать Городец и Новгород Нижний в своих статьях. Независимость новгородского летописания от владимирских великокняжеских редакторов позволяет проверить достоверность сообщений владимиро-ростовских и тверских сводов кон. XIII — нач. XIV вв., отразившихся в летописях группы Лаврентьевской и Троицкой. Все это в конечном счете обусловило широкое привлечение памятников, отразивших новгородское летописание (Новгородских I и IV, Софийской I летописей), к нашему исследованию.

Сведения о Городецко-Нижегородском крае за период второй трети XIII — первой трети XIV вв., сохранившиеся в летописных памятниках, неизбежно кратки и фрагментарны, но, к сожалению, их практически невозможно дополнить по источникам документальным и нарративным. Древнерусские документы, агиографические и учительные произведения, созданные на территории нашего региона в указанный период, неизвестны, и вероятность их обнаружения исчезающе мала. Княжеские печати, найденные археологами в Городце, а также ордынская практика выдачи ярлыков на княжение заставляют предполагать определенные формы делопроизводства в крае, но актовый материал не сохранился, как не сохранились и памятники книжности, непременно существовавшие в храмах и монастырях региона. Установить факты деятельности скрипториев в городских центрах края также невозможно. В этих условиях для объективного понимания всего происходившего в Городце и Нижнем Новгороде летописные свидетельства приходится дополнять археологическими источниками, информационные возможности которых для изучения политической истории все же ограничены. Свидетельства западноевропейских, арабских и иранских авторов о событиях в Золотой Орде лишены прямых упоминаний Городецко-Нижегородского края, а потому интересны только для показа общего фона русско-ордынских отношений в XIII–XIV вв. Эта группа источников достаточно проработана в упомянутых выше трудах А.Н. Насонова и Г.А. Федорова-Давыдова, по которым она и привлекается к данному исследованию. Наконец, в соответствии с установившейся традицией привлечены и фрагменты «Истории Российской» В.Н. Татищева, сопоставительный анализ которых с известиями древнерусских летописей позволяет установить в каждом отдельном случае допустимость использования дополнительных сведений, приводимых этим историком XVIII в. Впрочем, источник третьей части «Истории Российской», охватывающей 1238–1462 гг. — Никоновская летопись (так называемый Академический XV список) — давно известен ученым [57], так что объем дополнительной информации в сообщениях В.Н. Татищева за весь этот период, как правило, невелик.