Глава II.
Королевская власть
Году в 1255-м монгольский хан Мункэ, беседуя с прибывшим к его двору миссионером, спросил его, кто на Западе величайший государь. «Император», — ответил тот. «Заблуждаетесь, — сказал хан. — Это король Франции» [8] Гильом де Рубрук. Путешествие в восточные страны. Глава 17 // Джованни дель Плано Карпини… М. 1997. С. 110. Точный текст: «Он [Койяк, придворный хана Сартака] спросил также, кто наибольший государь среди франков. Я сказал: "Император, если бы он держал свою землю в мире". "Нет, — сказал он, — а король [Франции]"». — Примеч. пер .
.
При всем величии их власти и блеске их великолепия все короли Франции, которых имел в виду азиатский монарх (ведь подразумевался как Людовик IX, так и многие его предшественники), как великими, так и великолепными были по-разному, и со сменой государя обычаи двора менялись. Права, которые признавались за королевской волей, давали королю свободу, которой он мог пользоваться сообразно внушениям советников или следуя собственным мыслям и чувствам. Характер короля мог наложить своеобразный отпечаток на все его поступки, и, если рассматривать вещи только с внешней стороны, обычный день короля бывал разным в зависимости от того, был ли это Филипп Август или Людовик IX, дед это был или внук, хоть тот и другой по-своему были великими государями.
Два этих правителя, столько сделавших для процветания своего королевства, остались в народной памяти как фигуры чрезвычайно разные. Политические методы, которыми они расширяли свои владения, совсем не похожи, и то же в определенной мере можно сказать о самих принципах их политики. Оба были людьми храбрыми, но энергичное поведение Филиппа Августа при Бувине, когда он отбивался мечом от наседавшей фламандской пехоты, а после того, как его стащили с коня пикой с крюком, поднялся на ноги и снова вскочил в седло, явно отличается от спокойной решимости Людовика IX, который, когда флот крестоносцев подошел к Дамьетте, первым прыгнул со своего корабля в море и, со щитом на шее и мечом в руке, вступил на вражий берег.
Что касается религиозности, то и она у обоих монархов отличалась как интенсивностью, так и формой проявления: глубокое благочестие Людовика Святого мало похоже на тревожность Филиппа Августа, смешанную с какой-то боязливой суеверностью, а еще в большей мере — со скептицизмом или едкой иронией. Излишне напоминать черты характера Людовика Святого, известные каждому и отражавшие те глубокие чувства, которыми был проникнут этот король: его набожность, любовь к бедным, горячее желание подавать милостыню, посещать больницы, закладывать богоугодные учреждения, покровительствовать монашеским орденам, братья которых имели репутацию ревнителей веры, его отвращение к богохульству, аскетизм, суровую дисциплину уклада жизни, постоянные проявления смирения, пристрастие к назидательным беседам. Совсем иным был облик Филиппа Августа. В глазах современников Филипп представал — и остался в памяти ближайшего потомства — государем вольнодумным, мало склонным дать себя поработить какой-либо установившейся доктрине. Возможно, память о его ссорах с папами и о той странной авантюре, какой был его брак с Ингеборгой, и породила эту легенду, воплотившуюся во множестве анекдотов, которые варьировались в зависимости от того, какой характер, обоснованно или нет, приписывали этому монарху. Но представление подданных о своем короле само по себе довольно интересно: большинство высказываний, приписывавшихся Филиппу, обнаруживает любопытное единство. Рассказывали, что, когда его медик запретил ему пить неразбавленное вино, он попросил разрешения хотя бы пить воду и вино по отдельности и, выпив сначала вина, после заявил: «Я больше не хочу пить» [9] Библиотека Typa, ms. 468 (сборник примеров и анекдотов), f° 113 v°.
. Когда один жонглер настойчиво просил у него денег, ссылаясь на свое родство с ним по Адаму, король подал тому простой грош, сказав: «Ровно столько тебе причиталось бы, если бы я поделил свое имущество на всех своих кузенов той же степени родства» [10] Ibid.
, а когда другой жонглер хвалился своим дядей по матери — знатным сеньором, умалчивая об отце, он заметил: «Действительно, мулу приятнее говорить о матери, нежели об отце» [11] Ibid., f° 358.
. Все это не более чем остроты, говорящие разве что об определенной репутации короля, возможно — оправданной, если он действительно любил вино (Анри д'Андели наделяет его ролью арбитра в споре между французскими винами [12] Нормандский трувер второй половины XII в. Анри д'Андели, каноник Руанского собора, написал, в частности, маленькую поэму «Битва вин» (Bataille des vins), посвященную французским винам. — Примеч. пер .
) и если, как подтверждают некоторые свидетельства, охотно принимал при дворе жонглеров. Далее, следует обратить внимание на такой рассказ: когда его однажды попросили избрать каноника, он сделал смотр кандидатам и вручил пастырский посох самому худому, присовокупив: «Возьми эту палку — станешь таким же жирным, как и остальные» [13] Библиотека Typa, ms. 468, f° 112 v°.
, намекнув тем самым на выгоды от этой должности и придав мало значения достоинствам соискателей. Рассказывали также, что как-то он проходил мимо церкви, и ему сказали, что в ней недавно совершилось великое чудо, предлагая зайти в нее, на что он ответил: «Я поверю в это и не заходя туда» [14] Ibid., f° 112.
. Это можно толковать и как остроту неверующего, и как проявление веры. Иронию можно усмотреть и в замечании, которое он отпустил на корабле, идущем в Святую землю, когда однажды ночью разразилась гроза: «Вот и полночь, так что мы спасены — в этот час встанут и начнут молиться за нас все монахи Франции, а за ними все миряне; скоро начнутся мессы в монастырях, а потом в приходских церквах» [15] Ibid., f° 111 v°.
. Его сердце не наполняла вера в людей, и ему приписывают такое трезвое соображение, высказанное на смертном одре: «При дворе у меня было невесть сколько рыцарей, повиновавшихся мне по малейшему знаку; нашел бы я сегодня хоть одного, кто бы осмелился пойти и приготовить мне квартиру?»
Читать дальше