Оскар Шервин - Шеридан

Внезапно Шеридан-старший вновь меняет свое решение. Ему до смерти надоели эти Линли. Его дочери поедут во Францию, в Сен-Кантен, где найдут приют у его старых друзей. Неисправимый сумасброд Дик будет сопровождать их в путешествии через пролив. Планы старого актера меняются так же быстро и круто, как его настроения, и он перерешает все по-новому. Неисправимый Дик никуда не поедет. Он не заслуживает такой перемены обстановки. Он недостоин быть защитником и опекуном своих юных и добродетельных сестер. Но тут родитель узнает о тайных свиданиях Дика, о его письмах и стихах. На Дика обрушиваются страшные кары. Вон из приличного общества, вон из дома! Станешь учиться на адвоката! Будешь горько раскаиваться, посыпать главу пеплом! А сейчас поклянешься больше ей не писать, не говорить о ней и, уж конечно, не разговаривать с ней. Изгнание — вот его удел. Решение это окончательное и отмене не подлежит. Дика ссылают на ферму близ Уолтемского аббатства в далеком Эссексе, под присмотр семейства Паркеров, почтенных друзей дома, подальше от его богини, подальше от сестер. «Пусть-ка он поучится да поразмыслит о жизни, пусть почувствует, что его наказали». И разгневанный родитель отправляется один в Ирландию — зарабатывать на жизнь всему семейству.

«Два дня я провел в тоске и печали, — пишет Шеридан из местечка Фарм-хилл при Уолтемском аббатстве своему другу Томасу Гренвиллу, — и я совершенно убедился в том, что несчастный возлюбленный, если он любит по-настоящему, легче перенес бы разлуку с любимой где-нибудь в пустыне, чем в раю. Окажись я в пустыне, меня окружала бы со всех сторон одна сплошная, унылая, откровенная безрадостность. Ничто вокруг не напоминало бы мне о возлюбленной, ни один образ не вызывал бы представления о ней; больше того, я, честное слово, страшно радовался бы тому, что ее нет рядом и что ей не приходится делить со мной невзгоды. Но, очутившись в раю, я всякий раз при виде счастливой пары мысленно восклицаю: «Почему же мне навек заказано это счастье?» — и это настоящая пытка! Или, сидя в каком-нибудь дивном живописном уголке, я с грустью сетую: «Ах, почему ее нет здесь со мною?» — и дивный уголок для меня становится хуже пустыни. Заслышу ли я здесь музыку и пение, как тотчас меня пронзает мысль: «А ее пение и игру мне слышать не дано!» — и звуки музыки оборачиваются для меня стонами обреченного. Короче говоря, нет такого места, будь то самого прекрасного или, наоборот, совершенно ужасного, где бы меня не мучила мысль о том, как все осветилось бы кругом от ее присутствия... Я изнываю от тоски и сторонюсь людей. Почти все чувства во мне отмерли, жива одна лишь любовь. Amo, ergo sum — вот в чем нахожу я подтверждение своего бытия. «Я люблю, следовательно я существую». Поэтому мне не остается ничего другого, как сесть за стол и слагать гимны терпению». Впрочем, он не нарушает своего обещания отцу и не отвечает на письма мисс Линли.

Он много читает, размышляет над прочитанным. С увлечением изучает астрономию, математику, навигацию. Собирается учиться итальянскому языку. В качестве домашнего учителя к нему приставлен в Уолтеме некий Адамс, преподаватель-самоучка и очень бедный человек, обладающий многими достоинствами и обремененный многочисленной семьей. С этим наставником Дик трудится, как Мильтонов дьявол, продвигаясь вперед «на веслах и на всех парусах». И притом пишет почтительные письма отцу — затаив иронию.

Впрочем, его тюрьма не так уж мрачна, как он ее изображает. «Хорошо бы, если бы ты под каким-нибудь предлогом сумел приехать на пару недель в Эссекс», — пишет он Гренвиллу. (Бетси называет Гренвилла «сущим ангелом»; в нем, по ее словам, нет ни капли лицемерия или надменности.) «Ты будешь ездить на охоту, стрелять дичь и изучать науки, чередуя эти занятия наиприятнейшим образом. По вечерам ты будешь созерцать звезды в милом обществе здешних дам, а на сон грядущий потягивать вино и слушать игру на волынке, если тебе нравится эта музыка».

Шеридан — настоящий Пьеро. Он стремится к союзу с мисс Линли, но не может обойтись без интерлюдий. Некая Мэри Листер, ветреная жена соседа-врача, пытается завлечь Дика своим кокетством, а мисс К-и, чью фамилию нам не удалось установить, еще больше запутывает ситуацию. Происходят свидания при луне. Миссис Листер раскаивается, а мисс К-и, по уши влюбившаяся, возвращается в Бат, полная ревности и сплетен.

Сама Элиза перестает быть легковерной и долготерпеливой обожательницей Горацио. Ей становятся известны истории о его ухаживании за этими дамами. При всей своей мягкости она отнюдь не бесхарактерна, и тут в ней пробуждается свойственная всем Линли гордость: «Я была так жестоко обманута Вами и другими, что едва не лишилась рассудка, но я слишком — повторяю, слишком — дорого заплатила за приобретенный мною жизненный опыт и впредь никогда больше не дам возможности ни Вам, ни кому-либо другому снова обмануть меня. Никак не ожидала, что Вы станете пытаться оправдать свое поведение. Передо мной Вы не оправдаетесь. И не думайте даже! Представьте себе хоть на минуту, сколько я перестрадала, и потом судите сами, могу ли я вновь согласиться подвергнуть опасности свою жизнь и счастье. Ради всего святого, Ш-н, не пытайтесь вновь заставить меня страдать. Подумайте, в каком я оказалась положении. Подумайте, какие мучения причинит мне Ваш упорный отказ возвратить мне мои письма. Веления разума и чести запрещают Вам поступать так. Моя просьба — не внезапная прихоть, а результат обдуманного, взвешенного решения. Как Вы понимаете, она вызвана вовсе не капризом: позвольте сообщить Вам, что на днях я беседовала с миссис Л. и мисс К-и. Неужели Вы надеетесь обмануть меня еще раз? Прощайте! Если Вам дорого мое душевное спокойствие, верните мои письма».