Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Вспомним: булгаковский Воланд разъясняет мёртвому черепу Берлиоза, что каждому даётся по вере его, – и отправляет назадачливого борца с бессмертием в милое его сердцу небытие. «Вечный дом» Мастера – это заслуженный им вечный покой. Свидригайлов, очевидно, заслужил баню. Причем пребывание в оной, должно быть, мало чем отличается от тысячелетней неподвижности Пилата, помещённого в неподвижное время и в сжавшееся до каменного кресла пространство. Любопытно, что один из героев другой истории, рассказанной Чёртом Ивану Карамазову (как и Берлиоз, убеждённому противнику будущей жизни), всё же преодолел соблазн такого отрицательного бессмертия и прошел-таки свой квадриллион километров.

Бог, пребывающий в бане, которая равнозначна вечности, мог сильно поразить воображение Достоевского – если вдруг допустить, что будущий автор «Преступления и наказания» ознакомился с «банным» сюжетом ещё в свои детские годы. Мальчик, естественно, воспитывался не на «Повести временных лет», а на Священном Писании. Заметим, что Бог-Творец – единственный неолицетворённый персонаж Библии. За шесть дней Он создаёт вселенную; Он борется с Иаковом; Он является Моисею на горе Синайской. Он величествен, всесилен и вездесущ. Однако при этом остается незримым, Его трудно представить «вживе». Бог, моющийся в бане, этот домашний, сказочный персонаж, гораздо ближе и понятней ребёнку, который, конечно, запоминает такие, сниженные до бытового уровня космогонические подробности.

Кстати: почему в рассуждении Свидригайлова баня названа деревенской?

В семействе Достоевских, в Москве, детей обыкновенно купали дома. Летом, в деревне, дело обстояло иначе.

«<���…> В Черемошне, – вспоминает младший брат Достоевского Андрей Михайлович, – была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством <���…>» [516]. (Вспомним, что в «Братьях Карамазовых» именно в Черемашню отправляется брат Иван, чтобы попустить совершиться убийству.)

Баня (тем паче деревенская баня) не может не произвести впечатления на ребёнка. Если же имеется подозрение, что это ещё и «обиталище бога», она впечатляет вдвойне.

Небольшая («да почему же непременно огромное?»), закоптелая, с пауками по углам черемошненская баня – не она ли, часом, присутствует в жутком видении Свидригайлова?

Однако у автора «Записок из Мёртвого дома» имеются и другие примеры.

…Баня была по преимуществу простонародная, ветхая, грязная, тесная, и вот в эту-то баню и повели наш острог.

Место, куда попадают каторжные, мало напоминает скучное свидригайловское бессмертие. То есть это тоже в известном смысле часть вечности, но не той пассивной, равнодушной, бессобытийной, что привиделась Свидригайлову- мечтателю (прямому антиподу ранних мечтателей Достоевского). Эта вечность устрашает совсем другим: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад».

Имя названо. Баня ассоциируется с геенной огненной, с Тартаром, с преисподней. Зрелище, как подметили иные проницательные современники, сравнимое со сценами из Данте.

Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу <���…>. Пару поддавали поминутно. Это был уже не жар; это было пекло (выделено нами. – И. В.). Всё это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу. <���…> Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком-то опьянелом, в каком-то возбуждённом состоянии духа; раздавались визги и крики <���…>. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место.

Сходство с преисподней выглядит тем убедительней, что здесь, в острожной каторжной бане, пребывают заведомые грешники, уже несущие земное наказание, уже влачащие свои железные цепи. С другой стороны, вполне очевидна амбивалентность бани-ада, где огонь и кипящая вода как бы знаменуют обряд очищения.

В любом случае баня – место не вполне посюстороннее.

«Ты разве человек, – обращается слуга Григорий к Павлуше Смердякову, – ты не человек, ты из банной мокроты завёлся, вот ты кто…»

Григорий намекает на некое, не вполне, на его взгляд, обыкновенное происхождение своего воспитанника («от бесова сына и от праведницы»). «Банная мокрота» вполне сравнима с «ветошкой» – во всяком случае, в «иерархическом» смысле это явления одного порядка. Григорий – человек книжный, он усердный чтец «божественной» литературы: Четий-Миней, книг Иова, Исаака, Сирина и т. д. Он интересуется хлыстовщиной и, как можно предположить, знает кое-какие апокрифы. Правда, старый карамазовский слуга вряд ли знаком с «банной» версией происхождения человека в её летописном варианте. Однако нельзя исключить, что в его словах сказались отголоски каких-то народных поверий.