Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Кого разумеет господин Голядкин под враждебным и столь запоздало узнаваемым «он»? «Он» – так в народе эвфемистически именуют черта [513]. И действительно, не дьявол ли увлекает за собой грешную душу Голядкина, пока карета доктора Рутеншпица мчит свою несчастную жертву в дом скорби? «Два огромных глаза», которые светятся в темноте «зловещею, адскою радостию», свидетельствуют в пользу такого предположения [514].

Если вглядеться, сатана заявляет о себе не только у позднего (карамазовский Чёрт), но и у раннего Достоевского. Правда, делает он это пока в высшей степени деликатно.

Один из ключевых эпизодов «Двойника» – бал в семействе Клары Олсуфьевны.

– Господа Бассаврюковы! – проревел во всё горло лакей, появившись в дверях кабинета. «Хорошая дворянская фамилья, выходцы из Малороссии», – подумал господин Голядкин.

Бассаврюковы – действительно «выходцы из Малороссии». Знаток и любитель Гоголя, Достоевский откровенно указывает на литературное родство. Ибо в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Басаврюк не кто иной, как чёрт. Надо полагать, господа Бассаврюковы – его ближайшие родственники.

Так кто же тогда правит бал у Клары Олсуфьевны?

Нечистая сила в «петербургской поэме» почти неотличима от натуральных людей. Её выдают лишь «ненастоящие» пародийные фамилии – Бассаврюковы, Рутеншпиц (т. е. шпицрутен). Дьявол просто глумится над малоначитанным господином Голядкиным. Потустороннее как бы прорывает в иных местах оболочку материального мира; слуги Мак-Фатума стараются затеряться в толпе «нормальных» персонажей. При этом Бассаврюковы, Двойник, Рутеншпиц – все эти мистические и, очевидно, соприродные сущности – никак не связаны между собой. Их связь – за пределами логики, они – щупальца потустороннего мира, удушающие господина Голядкина и уволакивающие его в бездну. Кто они – плод больного воображения героя или реальные слуги дьявола? [515]Автор «Двойника» предпочитает не обсуждать этот вопрос.

Вот какие следствия могут проистечь от ветха , случайно оброненного в мовнице.

Здесь самое время поговорить о бане.

Осмелимся утверждать: баня – один из сквозных образов Достоевского. Этот сюжет возникает в его произведениях по меньшей мере четырежды. И всегда – в сверхбытовом (т. е. не только «собственно банном») контексте.

Раскольников и Свидригайлов беседуют о вечности.

– Я не верю в будущую жизнь, – сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости.

– А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, – сказал он вдруг.

«Это помешанный», – подумал Раскольников.

– Нам вот всё представляется вечность, как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

Интересно: в силу каких причин вечность «мерещится» странному собеседнику Раскольникова чем-то «вроде деревенской бани»? Навеян ли этот диковатый (чтобы не сказать страшный) образ исключительно игрой богатого свидригайловского воображения или же он связан с какими-то глубинными пластами памяти, более древними, нежели личное индивидуальное сознание героя?

Если Бог перед тем, как сотворить человека, моется в бане, тогда сама баня может выглядеть неким изначальным минус-пространством, своего рода протолабораторией творца. Баня есть обиталище Бога, иными словами – вечность.

«Помешанность», которую подозревает в Свидригайлове Раскольников, отнюдь не выглядела бы таковой в глазах всё тех же волхвов. Последние сумели бы оценить неслабый свидригайловский образ. Помещая своего Бога в «мовницу», они снабдили его отнюдь не белоснежными, тканными из драгоценных пряж рушниками. Невзрачная ветошка оказывается в данной ситуации метафизически более уместной. К традиционным банным аксессуарам относятся, конечно, как вековая закоптелость, так и пауки «по всем углам». (У Достоевского, кстати, пауки и прочие «сладострастные насекомые» – тоже образ повторяющийся, сквозной.) Мрачная картина, нарисованная Свидригайловым, – это, разумеется, не христианская вечность (хотя, собственно, что мы знаем о ней?). У этой «модели», как выясняется, имеется свой прототип.

Пребывание в такой вечности оскорбительно для пребывающего: если он, конечно, не Бог.