Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

31 октября 1866 г. в десять часов вечера Достоевский сдал рукопись «Игрока» в контору той полицейской части, в пределах коей проживал господин Стелловский. (Сам издатель, предвкушая получение неустойки, заранее исчез из Петербурга.) Это был, по-видимому, единственный в истории отечественной словесности случай, когда она прибегла к такого рода покровительству.

Сонный квартальный, выдавший в этот поздний час расписку странному посетителю, вряд ли имел охоту углубляться в его прозу. Каждый из них исполнил свой долг. Разница заключалась лишь в том, что для человека, принесшего рукопись, долг этот был равен жизни.

Достоевский ввёл в русский литературный язык не только выразительное словечко «стушеваться» (вменяя это себе в особую писательскую заслугу – едва ли не б о льшую, чем сочинение романов). Ему принадлежит также целый ряд выражений, довольно быстро ставших устойчивыми художественными формулами. Придуманные им обороты (и даже употреблённые в неожиданном качестве отдельные слова – например «арифметика») обрели мощный метафорический смысл. «Кровь по совести», «слезинка ребёнка», «идея, попавшая на улицу», «русский скиталец» и т. д. – все эти вербальные комбинации не есть отвлечённые философические понятия или символы: словно счастливые строки грибоедовской комедии, они тоже постоянно у нас на слуху.

нам, усердным читателям «Карамазовых», не надо объяснять, о чём, собственно, идёт речь.

Обогатился не только язык – обогатилось сознание. «Словечки» Достоевского, войдя в обиходную русскую речь, не могли не усилить её образную энергию. Одно из таких словечек – «ветошка». Однако доселе никогда не обсуждался вопрос ни о возможных реальных основаниях этой «метафоры», ни о её художественной «сверхзадаче» [504].

«Ветошка» впервые возникает у Достоевского в «Бедных людях» – в эпистолярных гореваниях Макара Девушкина: «И ведомо каждому, Варенька, что бедный человек хуже всякой ветошки и никакого ни от кого уважения получить не может». Ветошка – последний по значимости предмет в иерархии материального мира. Это вещь, не имеющая ни определенной функции, ни цены, мнимость, лишённая устойчивой формы и пребывающая как бы на грани бытия и небытия. Она – знак маргинальности и ущерба. Сравнить себя с ветошкой – значит решиться на крайнюю степень самоуничижения. «Так что я и у этих господ, – продолжает Макар Девушкин, – чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги вытирают…»

Итак, слово найдено: в «Бедных людях» оно может ещё показаться вполне случайным. Но вскоре этот мотив возникает вновь – на сей раз в «Двойнике». Повторяясь там с демонстративной навязчивостью, ветошка становится одной из сквозных повествовательных тем: слово-ключ, слово-пароль, слово-оборотень.

Вот как в сердцах аттестует себя господин Голядкин: «Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!..» И тот же герой с негодованием отвергает эти жестокие самообвинения: «Но, как ветошку, себя затирать я не дам. <���…> Я не ветошка; я, сударь мой, не ветошка!»

«Я не ветошка!» – вопиёт господин Голядкин. Следует признать, что это мировой вопль. В нём – протест против расчеловечивания человека, превращения его в ничто. Господин Голядкин вкладывает в это повергающее его в такое расстройство слово какой-то очень личный и оскорбительный для себя смысл. Можно подозревать, что даже площадная национальная брань – в силу своей универсальной формализованности – показалась бы ему более академичной и поэтому не столь обидной. Ветошка – предметна, осязаема, социальна и в этом последнем качестве – непереносима.

И вот уже из речи героя прилипчивое словцо незаметно переходит в авторскую речь (имитирующую, правда, стиль господина Голядкина): «Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин и сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, – так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами и далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но всё-таки с чувствами…»