Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Село Степанчиково» – единственное произведение Достоевского, действие которого разворачивается в помещичьей усадьбе. События вдвинуты в «раму», достаточно характерную для русской классической прозы; в этот фон легко вписались бы и тургеневские герои. Но если место действия для тогдашних читателей узнаваемо и знакомо (это своего рода условное литературное пространство) [464], то образ действия совершенно необычен.

Происходящее совершается на протяжении одних суток (уплотнённость времени, редкая для «деревенской» – разумеется, в понимании XIX в. – прозы); персонажи «Села Степанчикова», мало напоминающие обитателей тихих дворянских гнёзд, сталкиваются с ситуациями, психологически весьма изощрёнными; ход событий нарастает стремительно, и сами события прерываются неожиданными скандалами и катастрофами.

Всё это признаки той романной поэтики, которая возобладает в творчестве Достоевского двух последующих десятилетий.

И ещё одна черта, впервые в такой полноте явленная в «Селе Степанчикове», получит в дальнейшем значительное развитие и, можно сказать, сделается для Достоевского структурной. Автор, только что переживший глубокую жизненную драму, выступает как тончайший ироник. Не только комизм отдельных сцен, но сам тон повествования, сам принцип организации художественного материала – всё это свидетельствует о новых и необычных для, казалось бы, такого «несмешного» писателя возможностях. Достоевский не просто умён, он ещё художественно остроумен. Ирония – в той или иной форме – неизменно присутствует на страницах его «послекаторжной» прозы (она особенно ощутима в таких произведениях, как «Бесы», «Дневник писателя», «Братья Карамазовы»).

«…[Т]ут положил я мою душу, мою плоть и кровь, – говорит Достоевский о “Селе Степанчикове”, – <���…> …в нём есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), – характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой» [465].

Обычно строгий в самооценках, он позволяет себе в письме к брату выказать некоторую писательскую гордость. Ибо не может не ощущать своей художнической победы: Фома Опискин и полковник Ростанев действительно удались.

Румяный и белозубый богатырь Егор Ильич Ростанев, «если б его вздумали попросить посерьёзнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то он бы, может быть, и довёз». Душою полковник «чист как ребёнок» [466]. Именно это добро -душие и просто -душие делают его совершенно беззащитным перед происками людей непростых и недобрых. Самое гнусное намерение он готов перетолковать самым благородным образом. Его душевная пластичность почти безгранична – и это причиняет зло не только ему самому, но и его близким.

Полковник Ростанев – фигура необыкновенно цельная (пожалуй, не менее цельная, чем – в своём, разумеется, роде – Фома Фомич) [467]. Конечно, он не боец, но присущее ему чувство долга побуждает его на решительные поступки. Этот «мрачный эгоист» предельно альтруистичен. «Дядя не согласился бы быть счастлив один», – сообщает повествователь, как бы предвосхищая – конечно, на бытовом уровне – одну из капитальнейших идей будущей Пушкинской речи (о стремлении русского скитальца к «всемирному счастью»).

То, что Ростанев покорно подчиняется Фоме Фомичу, не удивительно: он бы мог подпасть под влияние и менее значительной силы. Удивительно другое: Фома Опискин простирает свою власть над душами многих людей (в конечном счёте даже таких, как Бахчеев – человек далеко не бесхарактерный). Причем почти абсолютное господство этого ничтожества, этого морального монстра основано не на каких-то атрибутах внешнего могущества (деньги, положение, слава); нет, оно, как это ни парадоксально, зиждется на сугубо моральных основаниях.

Именно в этом заключается самое страшное.

Ни чудовищное лицедейство Фомы Фомича, ни его незаурядная воля, пусть злая, но твёрдо и, можно сказать, искусно направленная, ни его поистине иезуитское умение превращать собственный публичный позор в публичный же триумф – ничто не смогло бы произвести такого неотразимого действия на обитателей Степанчикова, если бы они не были внутренне предрасположены к такого рода духовному рабству [468].

И генеральша-маменька, совершенно заворожённая Фомой, и полковник Ростанев, благоговейно верующий в его учёность, и даже Настенька, недавно ещё ненавидевшая наглого приживальщика как своего заклятого врага, все они добровольно (в той или иной степени) подчиняются правилам чужой игры. Эта психологическая загадка кажется на первый взгляд неразрешимой. Попробуем, однако, выяснить, на какой собственно почве могли расцвести непомерные амбиции Фомы.