Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Так вот какую революцию призван «пророчествовать» Достоевский! Вот когда «русское решение вопроса» оказывается действительно (буквально!) окончательным, ибо после него прекращаются всяческие вопросы, равно как и существование самой России.

Не слишком ли высока цена?

Не слишком ли высока цена за «выход из истории» или, выражаясь словами Мережковского, за переход из одного бытия в другое – «из плоскости исторической в глубину апокалипсическую»?

Достоевский предпочитает «остаться» – «со слезинкой ребёнка».

«А которые в Бога не веруют, – продолжает Иван, – ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца».

Но если «один же чёрт», то оба «конца» как бы равноправны. Бессмысленно гадать, какая сторона медали «главнее»: «лицо» и «оборот» могут поменяться местами.

«Общественное» постоянно скрывает у Достоевского глубокую религиозную подоплёку: это обстоятельство очень точно почувствовал Мережковский. Но он не пожелал увидеть «обратного»: сама христология Достоевского – общественна, его теологичность – социальна. Более того: сознание писателя – при всей своей апокалипсичности – отнюдь не порывает с историей; оно «замыкается» на нечто сугубо посюстороннее. Даже переход государства в церковь (что Мережковским и мыслится как «выход из истории») не есть акт чисто теологический; такой «переход» (вспомним разговор на эту тему в келье старца Зосимы) – обществен, ибо в конечном счете призван повести не только к внутрицерковному «соединению», но и к торжеству в «самой истории» универсальных христианских начал.

«Итак, – жёстко замечает К. Леонтьев (мыслитель, к слову, более “трезвый”, нежели Мережковский), – пророчество всеобщего примирения людей о Христе, не есть православное пророчество, а какое-то чуть-чуть не еретическое» [410]. Это «чуть-чуть» – нецерковно, вернее – внецерковно в ортодоксально-православном смысле, ибо есть «своего рода “ересь”, неформулированная, не совокупившаяся в организованную еретическую церковь…» [411]

«Пророчество» Достоевского целиком и полностью посюсторонне; оно сопряжено с реальным ходом русской истории (хотя и понимаемой, по его собственным, не без усмешки сказанным словам, «утопически»). Оно не совпадает с «прогнозом», обрекающим Россию на историческое заклание во имя будущей апокалипcической гармонии.

Да, Достоевский действительно «пророк русской революции». И не только в том значении, о каком толкует автор этой замечательной формулы. Ибо тот же «Дневник писателя», всей своей интеллектуальной мощью призванный отвратить грядущие на Россию беды, свидетельствовал об их неизбежном приходе.

Это было доказательством от противного.

Достоевский выразил смутное подспудное ожидание (своего рода «национальную идею»), владевшее русским обществом на протяжении второй половины XIX столетия. Это – чувство кануна. На него – каждый по-своему – откликались и Герцен, и Чернышевский, и К. Леонтьев, и Л. Толстой. (Позже его переживут Горький, Маяковский и Блок.)

Лицо Достоевского «тоже» обращено в сторону русской революции. Он – повторим это ещё раз – её двойник. Он не только совместил в себе ее несоединимые полюса. Он сделался также её собственной рефлексией; он ощутил её неутоленную духовную жажду, её великое стремление к идеалу; он отразил её всесокрушающий нравственный порыв.

Он, наконец, обратил против неё всю мощь своего гения.

Более ясно, чем кто-либо из его современников, он разглядел дорогу, ведущую в ад.

Он знал: в иных случаях «высшие цели» могут захлебнуться жертвенной кровью. Он хотел предостеречь всех: и приносящих себя на заклание, и других – на заклание приносимых.

Но когда Россия прислушивалась к своим лучшим сынам?

А. Боровиковский, писавший автору «Дневника», что за всеми перипетиями только что окончившегося политического процесса стоит «русское решение вопроса», был не так уж неправ. Он верно почувствовал нравственную рефлексию русской революции.

Чувствовал это и Достоевский. Исповедуемая им правда оборачивалась «фантазией», а «фантазия» революционеров очень напоминала его собственную правду.

Будущее могло быть достигнуто только «фантастическим» путём.

Он хотел послать по этому пути своего провозвестника – Алёшу Карамазова. Но уже знал: «его бы казнили».