Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Достоевский родился и вырос в Московской больнице для бедных, и, образно выражаясь, он остался в этой больнице навсегда. Я имею в виду не только терапевтический характер его творений. В названии его первого романа различим не один лишь любезный русскому интеллигентскому слуху социальный акцент. «Бедные люди » (ударение на втором слове) – это словно бы вздох мировой скорби – вздох по всему роду человеческому, а не только горевание об отсутствии вещественных благ. Бедный человек – человек несчастный, несовершенный, далекий от идеала. Это почти божественная печаль о слабом и одиноком человеческом существе и вместе с тем его горестная самооценка.

С появлением Достоевского (и, справедливости ради, добавим – Толстого) Россия останавливает на себе «зрачок мира». Из области, до сих пор жадно поглощающей культурную энергию Запада, она сама становится сферой духовного излучения. Правда, могут возразить, что это свет уже погасшей звезды. Ибо то, о чём говорил Достоевский, не поддерживается ныне духовным ресурсом нации, пережившей тяжелейшую в своей истории ментальную катастрофу.

Одному из героев Достоевского принадлежит известная сентенция – «широк человек, даже слишком широк, я бы сузил». (Имелся в виду, очевидно, в первую очередь русский человек.) Вряд ли, однако, это соображение относилось к нашему государственному пространству. По прошествии немногим более века сузилась – причём в значительной мере – именно Россия, а обитающий в ней человек стал ещё более широк – в смысле ещё более безразмерен, вмещая в себя такую сумму противоположных (и не всегда чистых) хотений, которые ставят под вопрос само его существование как разумного и исторически ответственного существа.

Я думаю, что широта, бесконечность и, может быть, непредсказуемость человека была для Достоевского вернейшим доказательством неизъяснимости Божественного промысла, подтверждением дарованной нам свыше свободы воли. Но, разумеется, автор «Карамазовых» предполагал наличие в нас того неделимого ядра, того нравственного стержня, который определяет границу дозволенного и именуется – как кому угодно – нравственным законом, совестью или Богом.

Достоевский верил в будущее своей страны и в то, что он необходим для неё. Он записал в своей последней тетради: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление моё истекает из глубины христианского духа народного) – хотя и не известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему».

Не следует обольщаться: «Бедных людей» или «Записки из подполья» вряд ли можно отнести к насущной духовной пище «будущего народа». Сегодняшние любители изящной словесности предпочитают поглощать «на ранних поездах» совсем иного характера тексты. И всё же можно утверждать, что Достоевский врос в сердцевину нашего национального сознания. Позволю здесь процитировать замечательного петербургского поэта Александра Кушнера:

Швыряние денег в камин – жест знаковый и литературный. Да и шестизарядным револьвером пользовалась не одна только Вера Засулич (на чьём процессе, кстати, присутствовал автор «Дневника писателя»). Я клоню к тому, что Достоевский стал нашим культурным кодом, внутренним смыслом языка, «обликом речи». Он существует не только как историческое явление, но и как неотменимый семантический факт. Его невозможно «вычесть» из нашего совокупного опыта, как невозможно вычесть из него Пушкина, революцию, Сталина, Отечественную войну.

14 февраля 1881 г. И. Н. Крамской, две недели назад запечатлевший автора «Братьев Карамазовых» на смертном одре, писал П. М. Третьякову: «Я не знал, какую роль Достоевский играл в Вашем духовном мире, хотя покойный играл роль огромную в жизни каждого (я думаю), для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник» (эти слова уже приводились выше).

Надо сказать, что в момент смерти Достоевского подобное мнение отнюдь не является господствующим. Над свежей могилой Достоевского читателей призывают видеть в нём «лишь автора “Бедных людей” и “Записок из Мёртвого дома”, предав забвению деяния его на поприще реакции». По мнению анонимного автора этого газетного некролога, «Братья Карамазовы» есть лучшее доказательство того, что талант романиста «явно клонился к упадку» [1179].