Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Консультант не должен стеснять художественной свободы режиссёра, но и сам он при этом обязан оставаться свободным.

Ныне задача консультанта ограничивается тем, что он подтверждает: Достоевского действительно звали Фёдор Михайлович. В идеале же он призван вместе со всеми разобраться: почему Фёдор Михайлович был Достоевским.

Ибо человек есть тайна. Эти слова Достоевского можно отнести к нему самому. Ныне к «труду разгадки» подключается кинематограф.

Я сказал: кино имеет свойство многое упрощать. Оно столько раз тиражировало страсти, оно фамильярно хлопало по плечу великие тени, оно подмешивало в их мученический ореол свои варварские краски.

Но ведь кино в семье других искусств – ещё сущий ребёнок.

Кто знает, может быть, ему-то и повезёт больше всех.

Писатель Всеволод Соловьёв вспоминает, как в ноябре 1877 г. Достоевский повёз его к некой петербургской гадалке. Не зная, кто перед ней и каков род его занятий, вдохновенная кудесница (между прочим, француженка, госпожа Фильд) предсказала клиенту, что вскоре его ожидает такая известность, о какой он не мог и мечтать, что публика будет носить его на руках и засыпать цветами и что он окончит свои дни на вершине этой прижизненной славы. Вскоре Достоевский написал «Братьев Карамазовых», произнёс Пушкинскую речь, обрёл первый и последний в своей жизни лавровый венок, а затем умер и удостоился невиданных похорон.

Конечно, посетителю госпожи Фильд не пришло в голову вопросить её о своей посмертной – земной – судьбе. Да если бы даже скромная петербургская прорицательница, подобно Нострадамусу, попыталась проникнуть своим ясновидящим взором во мглу веков, Достоевский всё равно не поверил бы её предсказаниям. Постоянно ввергаемый в трудные житейские и литературные коллизии, жестоко поносимый нерасположенной к нему критикой, с головой погружённой в текущее, он вряд ли мог помыслить, что весь ХХ в. так или иначе пройдёт под знаком его имени и что в начале века ХХI будут собираться международные учёные симпозиумы в его память и в его честь.

Во-первых, наступление нового века сопровождается такими внушающими трепет знамениями, которые – не знаю, обрадовался ли бы этому автор «Бесов» или нет, – указывают на то, что он остаётся писателем в высшей степени современным. Обнаживший нравственный механизм возникновения зла, которое на наших глазах захватывает всё бо́льшие области жизни (включая, разумеется, сферу духа), он всё отчаяннее и безнадёжнее стремится обратить нас к источникам света. Он по-прежнему не укладывается, как это подобало бы совершившему своё дело классику, в ложе сугубо академической науки [1178].

Разумеется, Достоевский – по своим топографическим предпочтениям – петербургский писатель, беспощадный изобразитель «самого умышленного» города на земле. Однако не следует забывать, что по рождению он москвич и что первые пятнадцать лет его жизни протекли «на стогнах» древней столицы. Его детство неотторжимо от города, едва пришедшего в себя после недавнего нашествия иноплеменных, опалённого адским пламенем очищения и мести. Города, который всей своей сутью связан с глубинами национальной истории.

И если мы согласимся с тем, что детство – это не только «ковш душевной глуби», как проницательно заметил поэт, но – может быть, как раз в силу этого – ещё и первое духовное испытание, тогда не следует отвергать гипотезу, что автор «Братьев Карамазовых» – писатель сверх всего и московский.

Не подлежит сомнению, что характер человека, склад его личности и нередко главные его ценности и приоритеты формируются до шестнадцати лет. Покинув Москву на пороге этого возраста, Достоевский оставил в ней свои лучшие воспоминания: первые впечатления бытия, долгую жизнь в кругу семьи, посещение кремлёвских соборов и т. д. Здесь, в Москве (или в её окрестностях) совершились те первые драмы, следы которых можно обнаружить в его открытой голосу детства прозе.

Ибо всё главное, что нам суждено пережить, уже переживается в юные годы.

Нетрудно заметить, что весь круг представлений, «выжитых» Достоевским (и прежде всего то, что он именовал «русской идеей» или «русским решением вопроса»), в гораздо большей степени связан с Москвой, нежели с Петербургом. Не случайно своё обращённое к России прощальное слово он произносит во время торжеств в честь своего великого земляка: в городе, который стал родиной их обоих и который, пожалуй, не являл больше гениев, равных им по духовной мощи. (Не в укор Петербургу, но из его болотных туманов не возник в ХIХ в. ни один великий поэт или романист. Я не говорю, разумеется, о веке ХХ – здесь несколько иная картина.)