Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

«Часто, целыми неделями, он не мог думать ни о чем, кроме игры», – пишет А. Н. Пыпину из своего вилюйского заточения Н. Г. Чернышевский, получивший горестную весть о смерти поэта. «Он знал: я смотрю на его игру как на пьянство. Любил же я пьяниц и уважал же. Из всех этих бесконечных рассказов об игре я скоро вывел убеждение: “он играет честно”. И, я уверен, я не ошибался» [961].

Фраза о честности произнесена не случайно. Сплетня про шулерские приемы Некрасова переживёт его самого: посмертный отголосок завистливой к чужому успеху молвы. В отличие от своих литературных друзей Некрасов вёл крупную игру, и парт нёрами у него были не бедные литераторы, а такие, например, люди, как министр императорского двора генерал от инфантерии граф А. В. Адлерберг. «О какой недобросовестности игры может быть речь, – говорит современник, – если мы вспомним, что Некрасов играл много лет сряду в чопорном Английском клубе, где у него никогда не было никаких недоразумений с партнёрами, принадлежащими к лучшему столичному обществу?» [962]Достоевский тоже играл честно. И не потому, что на рулетке возможности мухлежа ограничены (хотя бдительная Анна Григорьевна и заподозрила одного крупье в переглядах и, видимо, сговоре с помянутой выше удачливой русской дамой, которая три раза срывала zero [963]). Он играл честно, потому что иначе не мог. Но в отличие от «ледяного» Некрасова ему не удаётся избегать столкновений.

16 июля, через неделю после ссоры с Тургеневым, он возвращается домой чрезвычайно взволнованный: пожалуй, даже в большей степени, чем тогда. Оказывается, во время игры он нечаянно загрёб монету рядом стоящего господина. «Когда тот Феде это заметил, – записывает Анна Григорьевна, – то Федя тотчас же отдал, извинился и сказал, что это случилось по рассеянности. Но господин сказал, что “это было вовсе не по рассеянности”. Тогда Федя подошёл к нему и хотел его отвести в сторону, чтобы с ним объясниться. Но господин отвечал, что “теперь это всё кончено”. Тогда Федя при всей публике назвал его подлецом, и тот этим не обиделся. Федя был в выигрыше около 40 монет, но этот случай так его раздражил, что он начал играть без расчёта и проиграл эти деньги» [964]. Было отчего прийти в ярость: тут задевалась личная честь. Его, собственно, обвиняли в присвоении чужих денег. И, что ещё хуже, с пренебрежением прощали несуществующую вину. На косвенное оскорбление Достоевский отвечает прямым. По российским понятиям, этого достаточно для дуэли. Но кто же в Бадене, в погоне за ускользающим счастьем, будет следовать сословному кодексу чести? Неизвестно, в каком звании состоял господин, публично названный подлецом, и был ли он дуэлеспособен, но он не захотел или убоялся выяснять отношения. На рулетке, как со слов мужа повествует Анна Григорьевна, «часто происходят разные истории и часто ужасные грубости говорят друг другу, и это всё ничего» [965]. Не сама ли чрезвычайность ситуации вызвала в его памяти, как это случалось и раньше, грубое немецкое словцо (Schuft, Bub, Lümp или особенно обидное Dreckskerl?), сильно обогатив его обиходный словарь?

Надо сказать, что инцидент происходит после большого выигрыша – с утра у Достоевских «в заначке» 166 золотых. «Следовательно, можно быть спокойной насчет жизни», – с несвойственным ей легкомыслием замечает Анна Григорьевна: впрочем, её оптимизм может быть не рассчитан на срок более суток. Для Достоевского важен сейчас уже не успех, а «демонстрация флага». «Он пришёл домой, чтобы просить дать ему ещё 20, которые он хотел непременно проиграть для того, чтобы показать, что он вовсе не ходит с целью выиграть, а ставит большими кушами и проигрывает» [966]. Намерение исполняется быстрее, чем он ожидал. Проиграв 20 (т. е. 400 франков), он берет ещё столько же и – с таким же успехом. Затем, не посягая на сам принцип дозировки денежных выдач, возвращается несколько раз: 20, 10, 10 – все рейсы заканчиваются одинаково. 2000 франков проигрываются с легкостью необыкновенной. «Под вечер, – с грустью говорит Анна Григорьевна, – у нас осталось всего только 66 монет» [967].

На следующий день этот капитал стремительно сокращается до двадцати. Причем с Достоевским снова происходит история . Высокий и толстый господин толкает его; на высказанное толкаемым недовольство резонно ответствует, что рулетка – для всех. «Федя сказал ему, чтоб он не брал чужого места. Тогда господин сказал, что “это не кончится для него так, как в прошлый раз”; очевидно, он намекал на трусость того господина и говорил, что в другой раз Феде это так не пройдёт» [968]. Достоевский слышит, как в стороне кто-то сказал: «Началось!» Он понимает, что его могут почесть возмутителем спокойствия и тогда вход ему на рулетку будет заказан – подобно тому, как это случится с его будущим героем Аркадием Долгоруким при ещё более драматических обстоятельствах: тот будет обвинён в воровстве, обыскан и с позором изгнан из «подлой залы» – игорного петербургского подполья.