Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Через много лет, переписывая дневник, она дополнила это место следующей «пояснительной» вставкой-комментарием: «Надо сказать, что я довольно рано ложусь, Федя же сидит до двух часов и позже. Уходя спать, он будит меня, чтоб “проститься”. Начинаются долгие речи, нежные слова, смех, поцелуи, и эти полчаса – час составляют самое задушевное и счастливое время нашего дня. Я рассказываю ему сны, он делится со мною своими впечатлениями за весь день, и мы страшно счастливы».

«…Федя разбудил меня, и мы долго целовались. (Он был сегодня в ужасном восторге)», – кратко помечено в оригинале [827].

С годами физическая любовь отнюдь не уходит на второй план, как это часто бывает в браке, а напротив, осознаётся в качестве важного фактора семейной жизни. И не последнюю роль в этом играет всё более возрастающая степень душевной близости. В своих поздних письмах к Анне Григорьевне Достоевский признаётся, что его любовь к ней идёт крещендо и что после долгих лет брака его «супружеский восторг» только возрастает [828]. Конечно, здесь можно различить момент «сексуального манифестирования» – нарочитое подчеркивание уже немолодым человеком значимости для него чувственной составляющей их союза. Но нет оснований сомневаться в искренности этих заверений, в том, что помимо глубокой и с годами лишь крепнущей сердечной привязанности их брак скреплён обоюдной страстью.

Исходные импульсы, однако, были различны. Несомненно, что пуритански-сдержанную Анну Григорьевну (кстати, «стыдливая холодность» может быть сильнейшим эротическим стимулом: вспомним всё то же пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…») в первую очередь привлекали именно те стороны личности Достоевского, о которых она говорит в своих воспоминаниях.

«Моя любовь, – сказано в воспоминаниях, – была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение пред человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку (вспомним: жалеть = любить. – И. В. ), так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастья… Мечта сделаться спутницей его жизни, разделять его труды, облегчить его жизнь, дать ему счастье – овладела моим воображением, и Фёдор Михайлович стал моим богом, моим кумиром, и я, кажется, готова была всю жизнь стоять пред ним на коленях» [829].

Такой стилистики и таких пафосных оценок не встретишь в импульсивном, «непричёсанном» дневнике. Воспоминания – дело другое: это подсказанная временем и судьбой жизненная позиция. Но вместе с тем это и сознательная литературная поза: лик «дорогого мужа» (как, впрочем, и собственный авторский лик) очищен от «случайных черт». Однако в действительной жизни со всеми её вздорами, ссорами, огорчениями, а порой и отчаяньем смысл этого брака раскрывается куда полнее и человечнее.

Их заграничное путешествие началось не очень удачно.

По дороге, в Вильно, им не понравилась гостиница: слуги в ней оказались «олухами ужасными» (при расшифровке дневника они мягко трансформируются в «странных людей»). Само собой, не радует также обилие «жидов со своими жидовками в жёлтых и красных шалях и наколках» (эта терминология при расшифровке сохраняется). Кроме того, Достоевский опасается, что их могут ограбить, – и заставляет все двери в гостинице чемоданами и столами. Ночью его сокрушает припадок (чаще всего они случаются именно во сне) [830]. Первый заграничный город на их пути – Берлин. Как это обычно бывает после припадка, Достоевского всё раздражает – и местные жители, и гостиница, и погода: «Федя всё время бранил немцев на чём свет стоит, даже мне наскучило» [831]. Бранит он, однако, не только аборигенов.

Во время прогулки по прусской столице жене недовольно замечено, что она дурно одета, в частности – у неё худые перчатки. Анна Григорьевна (обиженная тем больше, что покупка её туалетов целиком зависит от благорасположения мужа) заявляет, что в таком случае им вместе лучше не гулять. После чего поворачивается и идёт в противоположную сторону. Огорчённый муж якобы несколько раз окликает её и даже пытается за ней бежать. «Выписано из стенографической тетради», – стоит пометка в этом месте её мемуаров.

Однако в указанной тетради дело изображено несколько иначе. После обмена сердитыми репликами вовсе не она, а он разворачивается и, оставив супругу одну на улице незнакомого города, гордо удаляется в направлении неизвестном. В расшифрованный текст вносится комментарий: «…Федя своим замечанием вовсе не хотел меня обидеть…» В виду любопытствующих потомков хроникёр спешит взять вину на себя [832]. Со дня их бракосочетания не прошло и девяти недель.