Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

Но вернемся в 1867 г.

К его исходу их душевная близость возрастает настолько, что Достоевский позволяет жене знакомиться с его корреспонденцией. Её «ужасно как радует» такая откровенность – не в последнюю очередь потому, что «это избавляет меня от необходимости читать стороной его письма». Она абсолютно убеждена, что подобная необходимость в принципе существует и что это – её священное право: «Ведь не могу же я оставаться равнодушной к тому, что делает мой муж» [847]. Эта попечительность простирается столь далеко, что, читая мужу вслух – в собственном переводе – написанное по-немецки письмо Эмилии Фёдоровны, она «преспокойно» опускает то место, где корреспондентка без должного пиетета отзывается о её, Анны Григорьевны, родительнице. «Так что эта жалоба её так-таки и осталась для Феди неизвестной» [848]. Её цензорские усилия всегда устремлены к благой цели, которая оправдывает средства: «не нарушать покоя и мира в семье».

Надо признать, что бдительность Анны Григорьевны носит универсальный характер. Когда муж отлучается из дома, она берётся за изучение его записей к новому роману (сделанных, кстати, в той же тетради, что и записи к «Преступлению и наказанию»: возможно, будучи причастна к последнему – ею переписывались заключительные главы, – она полагает, что её юрисдикция распространяется и на всё остальное). «…Я всегда прочитываю, что он такое записывает, – замечает первый в мире текстолог- достоевед , – но, разумеется, ни слова не говорю ему об этом, потому что иначе он бы на меня ужасно как рассердился» [849].

В данном случае этот интерес совершенно бескорыстен. Ведь не рассчитывает же она в самом деле выудить из планов и черновиков какие-то сведения, относящиеся к интимным секретам мужа, лично к ней или к их общей семейной жизни. Ее всерьёз занимает то, чем в настоящий момент занят Достоевский. Она не хочет ждать той поры, когда все эти рукописи, к её величайшему горю, станут наконец её законнейшим достоянием. Она бережёт мужа от излишних волнений: «Зачем его сердить, право, мне не хочется, чтобы он прятал от меня свои тетради, лучше пусть он думает, что я решительно ничего не знаю, что такое он делает».

Всё это говорится с полным сознанием собственной правоты. (Ситуация довольно рискованная: вспомним, что через несколько десятилетий, правда, при совершенно других обстоятельствах, любопытство Софьи Андреевны относительно «потаённых» рукописей её супруга поведёт к уходу Толстого из Ясной Поляны и в конечном счёте – к трагической развязке.) Заметим только, что если Достоевский для Анны Григорьевны проницаем (во всяком случае, в отношении документальном), то у неё самой по-прежнему остаётся совершенно закрытое для мужа пространство. «Я, – сказано в черновике “Воспоминаний”, – могла свободно записывать, так как знала, что никто кроме меня не прочтёт мною записанного» [850]. Задуманный как отчёт о дорожных впечатлениях, дневник превращается в хронику брака, недоступную не только для посторонних, но даже для одного из участников, в «остановленное мгновенье», в дисциплинирующий самоотчёт, в «историю литературы», наконец. Вряд ли в последующие тридцать лет Анна Григорьевна хоть раз обратится к этим погребённым в её бумагах свидетельствам, но сейчас, в 1867 г., они необходимы ей в терапевтических целях – как тайное средство упорядочения их жизни, гармонизации быта и бытия.

«Обыкновенно вечером, – повествует молодая жена, – Ф. М. садился за свои занятия, я присаживалась к другому столу и писала свой дневник. (Карандашом, разумеется: чернильница, как сказано, уступалась писателю. – И. В. ). Сколько раз говорил мне Ф. М.: как бы мне хотелось знать, что такое ты пишешь своими крючочками. Уж наверное меня бранишь!

– У кого достанет духа тебя не бранить, – отвечала я ему его же фразою, которую он часто говорил мне шутя» [851].

Впрочем, в дневнике Анны Григорьевны нет сколько-нибудь заметных следов интереса, проявляемого к её трудам. (Только однажды помечено: «Это Федя подошел ко мне и показал мне, где я должна ему прочесть, и размарал мне страницу, за что и получил нагоняй» [852].) Когда он сообщает Майкову, что жена исписала «своими стенографическими знаками» семь книжек, то прежде всего имеет в виду «какую-нибудь глупую ратушу», запечатлённую усердной путешественницей в ее дорожных записках, но отнюдь не самого себя [853]. Его нимало не занимает посмертный имидж .