Игорь Волгин - Ничей современник. Четыре круга Достоевского

И в своих воспоминаниях, и в расшифрованных ею дневниковых записях Анна Григорьевна устраняет всё, что, как верно замечено публикатором, «не укладывалось в рамки её концепции непогрешимой личности» [820]. «Мой дорогой муж» – для неё это не только привычный стилистический трафарет. Самоотверженными усилиями она как бы пытается воплотить в своей «очищенной» мемуарной прозе не вполне реализованный замысел автора «Идиота» – создать образ «положительно прекрасного человека». «Солнце моей жизни – Феодор Достоевский», – напишет она на склоне лет в альбом композитору Сергею Прокофьеву: в нём, Достоевском, смысл её беспримерного подвижничества. Именно её версия жизни и смерти «дорогого мужа» должна была утвердиться в культурном сознании человечества.

Но тогда, в первые месяцы их брака, она как будто ещё не чувствует груза лёгшей на её плечи ответственности, не заботится «об истории» – о том, что их отношения может не так понять взыскательное потомство.

Ни разу в своих записках Анна Григорьевна не позиционирует Достоевского как непогрешимого гения, который «право имеет» или которому, продолжая этот образный ряд, «всё позволено». Да и талант, пожалуй, остаётся за скобками: не поминаемый всуе, он как бы подразумевается сам собой. Никаких нравственных скидок на дарование специально не предусматривается. Меньше всего Анна Григорьевна думает о величии супруга. Она любит его без затей – как единое существо, в котором «писательское» неотделимо от «всего остального».

Конечно, для жены, как и для лакея, не бывает великого человека: с той только разницей, что лакей не обязан любить . Словно опасаясь, что грядущий читатель заподозрит её в непокладистости (по-нынешнему: в отсутствии толерантности), а мужа – в мелочности, вздорности, неуживчивости и эгоизме, она, переписывая набело свой стенографический кондуит, старается облагородить оригинал. Эта позднейшая редактура призвана сгладить тогдашнюю непосредственность, задним числом расставить акценты и гармонизировать миф. Как замечает публикатор дневника, «иногда очень неожиданно и без связи с предшествующим текстом» появляются позднейшие вставки: «Все эти дни я страшно счастлива» или «Дорогой мой Федя, как я его люблю!» [821]Как будто чувство, которым буквально пронизан дневник, требует дополнительных подтверждений.

Толкуя о первых – петербургских – неделях их брака, отравленных постоянным вмешательством родственников, Анна Григорьевна замечает, что всё это «могло кончиться катастрофой» [822]. Но катастрофой могло кончиться и их четырёхлетнее одиночное заключение (в смысле отъединённости от русского мира) во время зарубежных скитаний.

И главная заслуга в том, что этого не произошло, безусловно, принадлежит той, кто была неопытней и моложе.

«…Я безгранично любила Фёдора Михайловича, – говорится в воспоминаниях, – но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла бы существовать у лиц, равных по возрасту» [823]. Разница лет, заметим, вовсе не исключает наличия страсти – хотя бы у более старшего, умудрённого житейским и прочим опытом лица, если к тому же оно наделено пылким воображением (вспомним «утончённые» вожделения Свидригайлова и некоторых других героев Достоевского к их потенциальным, совсем ещё юным невестам). Как бы то ни было, сугубо интимные моменты почти не нашли отражения в дневнике. Это удивительно, если вспомнить, что текст писался исключительно «для себя» и возможность его прочтения посторонними полностью исключалась. Не только в силу своего воспитания или душевного целомудрия, но и следуя культурным обычаям эпохи, автор нигде не задерживается на интимных подробностях собственной брачной жизни. Это для неё тема абсолютно закрытая (заметим, что в те годы для такого рода описаний ещё и не существовало литературного языка). Самое большее, что Анна Григорьевна может себе позволить, – это упомянуть о «страстных прощаниях» перед сном, которые для врозь спавших супругов становятся ещё и нравственным долгом.

В первые месяцы Достоевский еженощно приходит «прощаться» – при этом, естественно, будит молодую жену. Отмена ночного визита – дурной знак для принимающей стороны, сигнал неблаговоления, изъявление недовольства [824]. Как можно понять, «прощание» не обязательно предполагает интимную близость: важен сам факт. Когда у Анны Григорьевны «вследствие известного обстоятельства» сильно расстраиваются нервы и Достоевский предлагает временно отменить ночную побудку («потому что эти все три дня я после долго не могла заснуть» [825]), она не пожелает жертвовать обычаем: «…я упросила, чтоб он этого не делал» – т. е. чтобы не щадил её сон [826].