Михаил Бойцов - Зодчие, конунги, понтифики в средневековой Европе

Можно согласиться, что наш аскетический трактат мог читаться отчасти как «зерцало Курии» [585], а значит, там умели слушать такого рода «наставления», «увещевания», «предупреждения» или, попросту говоря, конструктивную критику. В этом плане трактат Лотарио обретает ценность как историческое свидетельство особого характера: он знакомит нас не только с куриальной атмосферой его времени, но и с многовековой рефлексией «тела Церкви» над самим собой, рефлексией, в которой участвовали вовсе не только кардиналы и папы, но и близкие к ним властители дум. Около 1150 г. тот же Бернард Клервоский наставлял своего друга, папу Евгения III, не слишком стесняясь в выражениях, но вместе с критикой его трактат «О созерцании» («De consideratione») очень многое сделал для формирования круга идей о папской супрематии. Задолго до Бернарда, в 1064 г., не менее влиятельный в свое время св. Петр Дамиани, размышляя над всем очевидной краткостью правления любого понтифика, по заказу Александра II написал замечательное исследование, в котором доказывал, что обладатель «полноты власти», plenitudo potestatis, власти сверхчеловеческой, божественной, должен был смириться с ее краткостью. Вступая на апостольскую кафедру, кардинал как бы заранее соглашался на неминуемое сокращение собственной земной жизни [586]. Этот «закон Петра», lex Petri, как известно, продержался до XIX в. и уж точно никем не оспаривался во времена Лотарио, даже если незадолго до того Александр III (1159–1181) чуть не достиг «лет Петра», т. е. 25-летнего срока на римской кафедре. Сама бренность тела папы в довольно специфических ритуалах обрела новое символическое звучание, призванное возвеличить институт власти, даже за счет брошенных на всеобщее обозрение обнаженных останков ушедшего из жизни понтифика. Такой участи не избежал и всесильный Иннокентий III, о чем свидетельствовал Иаков Витрийский. Глядя на обнаженный труп, лежащий без всякой охраны или молитвы плакальщиков в церкви Перуджи, Иаков, только что избранный епископом Акры в Святой земле, резонно, по-гамлетовски, заметил: «Так проходит мирская слава» [587].

Такая цена всевластия не могла не беспокоить его обычно престарелых обладателей. Но именно Иннокентий III, фактически закрепивший находки и завоевания своих предшественников на ниве папской супрематии, став кардиналом в неполные тридцать и папой — в тридцать восемь, первый заговорил о собственных болезнях и нашел возможность создать, казалось бы, простую должность «папского врача»: им стал Джованни Кастелломата. Об этом первом папском лейб-медике известно немного, но, как не раз отмечалось, это не должно скрыть от нас важнейший факт: медицина и cura corporis, «забота о теле», в высших церковных кругах обрели новое значение именно на рубеже XII–XIII вв., при Иннокентии III [588]. Через столетие, у Бонифация VIII, таких лейб-медиков уже будет около десятка. В трактате «О ничтожестве человеческого состояния» исследование того, как человек появляется на свет, достигает масштабов чуть ли не онтогенеза, очевиден почти естественно-научный интерес к человеческому телу [589]. Случаен ли он? Или и здесь — «нерв времени», который понтифик, несомненно, хорошо чувствовал в своей политике [590]?

Подсказал ли кто-то Иннокентию III, как в проповеди (папской проповеди!) описать страдания прокаженного: «Тело прокаженного местами плоское, местами вздутое, где-то с покраснениями, где-то почерневшее, где-то разложившееся» [591]? Или перед нами уже плод собственных наблюдений? Мы вряд ли узнаем, действительно ли кардинал и папа, ради recreatio corporis, здоровья, любивший чистый воздух Витербо и Субьяко намного больше малярийной жары Рима, был чувствительным к страданиям человека вообще или просто как-то особенно, по-новому стал относиться к собственным физическим тяготам и неудобствам. Для нас сейчас важно понимать, во-первых, что «презрение к миру» не противоречит интересу к этому миру, в том числе интересу естественно-научному [592]; во-вторых, мы должны искать, что именно стоит за текстом, с авторитетной, но легкой руки Жана Делюмо возведенным в ранг «мрачнейших» краеугольных камней «культуры греха и страха» позднего Средневековья и Нового времени [593]. В творчестве кардинала Лотарио и папы Иннокентия III тело, включая его физиологию, обрело новое символическое звучание: в его литургике важную роль играют все пять чувств, проводников папской власти, он дал богослужебное истолкование семи «папских поцелуев», которые понтифик получал во время интронизации, в теории «полноты власти» он прибегал не только к традиционной метафорике головы, но и называл кардиналов «членами папского тела», membra corporis nostri [594].