Иван Клулас - Повседневная жизнь в замках Луары в эпоху Возрождения

Строго говоря, вся жизнь при дворе являлась сплошным представлением. Появиться в нарядных одеждах, разумеется, уже означало продемонстрировать великолепие и мощь Короны, но часто вельможам из окружения короля, в отличие от привычного, предлагался язык театрального действа, особым образом возбуждавшего восприятие и человеческие чувства. Так, Луиза де Водемон из своих сильнейших переживаний устроила самый настоящий спектакль. Генрих III оставил ее и отправился в Сен-Жермен-ан-Ле, сославшись на то, что курс диеты поправит ему здоровье. 19 февраля 1581 года послы, остававшиеся в Блуа вместе с королевами, были приглашены на необычный спектакль, нечто вроде маленькой мимодрамы, поставленный государыней при поддержке и благодаря советам ее свекрови Екатерины Медичи.

В вестибюле королевских апартаментов убрали освещение, и из мрака появился кортеж дам и девиц в масках, следовавших по две. Их продвижение сопровождалось торжественным пением хора. Молодые женщины были одеты в полотняные туники, словно процессия кающихся. В одной руке они держали свечку, в другой — как бы кнут для самобичевания, только с разноцветными шелковыми ленточками вместо ремешков. Делая вид, что стегают себя, они грустно тянули куплеты, слова которых записал маршал де Рец:

Потом, собравшись все вместе, они принимают неожиданное решение:

Потом они быстро выходят, но почти тотчас же возвращаются. Сбросив власяницы грешниц, они предстают перед зрителями в элегантных белых шелковых платьях и принимаются танцевать под веселую музыку.

Таким образом, последняя часть балета, очень красочная и живая, выражала решение королевы Луизы избавиться от своей тоски и вновь обрести радость жизни.

Этот эпизод из жизни двора, далеко не единственный в своем роде, демонстрирует появление тенденции, характерной для эпохи зарождения барокко, когда, ради того чтобы избавиться от горестей, страданий и даже нервных срывов, переживания демонстрировались публично [178].

В свете этого следует по-новому оценить поведение Генриха III, которого одни считали человеком излишне покладистым, другие — склонным к одиночеству, третьи — несдержанным и ненормальным. На самом деле в периоды между хворями и «приступами» набожности король становился зачинщиком всяческих развлечений.

Правда, государя мало привлекали физические упражнения. Прошло то время, когда он участвовал в военных походах или в осаде Ла-Рошели. Однако он очень любил верховую езду: Пьер Л'Этуаль рассказал, что однажды, когда король учил прекрасного коня вольтижировке и прыжкам, у края манежа он заметил одного из дворян герцога Гиза. Это было в 1584 году, когда лигисты насмехались над набожностью короля. И тогда Генрих спросил у дворянина, часто ли его господин, герцог де Гиз, видел монахов, которые могли такое выделывать верхом.

Как и его предки, Генрих III был заядлым охотником. Когда он хорошо себя чувствовал, ему случалось загонять двух-трех оленей за день. Не меньше он любил и соколиную охоту [179]. С удовольствием играл в лапту и «пай-май», участвовал в поединках на мечах во время турниров, которые проводились по праздникам и на свадьбах принцев.

У монарха имелись и свои причуды, которым подражали придворные. Он был одержим игрой: одним январским вечером 1579 года итальянцы выиграли у него 30 тысяч в кости. После того случая король благоразумно отказался от этого увлечения, но лишь затем, чтобы вскоре предаться игре в бильбоке [180].

«В это время, — пишет Л'Этуаль, — король носил бильбоке в руке даже когда шел по улице, и играл, как ребенок». Вскоре его охватила другая страсть. Он приказывал, чтобы ему приносили дорогие рукописи с цветными иллюстрациями, и вырезал из них миниатюры. Вырезание и вправду было тогда очень модным занятием: все были очарованы искусством «каниве», этими бумажными кружевами, вырезанными перочинным ножичком и наложенными на яркого цвета бумагу.

На протяжении всего царствования король обожал маленьких собачек; он настаивал, чтобы ему их дарили. В его коллекции было около трехсот таких собачек, одни жили на псарне, а другие — прямо в спальне короля. Одна из них, с белым пятном в форме сердца на голове, вдохновила придворного поэта Пассро на следующие строки: