Алла Краско - Три века городской усадьбы графов Шереметевых. Люди и события

Как всегда, в Фонтанном доме торжественно праздновали Пасху. 1 апреля 1918 года он писал Марье: «Вчера была обычная вечерняя служба Великого пятка. Плащаницу носили Павел, Борис Вяземский, Борис Шереметев Кавказский (двоюродный племянник графа, сын Сергея Алексеевича Шереметева. – А. К .), Борис и Николай Петровичи, Алек Сабуров и толстый Ребиндер, недавний вдовец, очень трогательный и любящий наш храм». В письме, написанном 4 апреля, он перечисляет всех, кто был в Фонтанном доме при разговлении: «…все Сабуровы, Гадон, Дилька Вяземская с мужем, чета Васильчиковых, Жемчужниковы, Лопарев, Свечников, Василий Васильевич Булыгин, Маня Шереметева с дочкой Сашенькой».

9 апреля 1917 года Сергей Дмитриевич и Екатерина Павловна отправился в Москву, вслед за ними уехали и другие члены большого семейства. Они покидали свое родовое гнездо, как оказалось, навсегда.

Граф С.Д. Шереметев и члены его семьи постепенно собрались в доме на Воздвиженке. «…На Воздвиженке я живу как всегда в верхнем этаже, окнами во двор. Мама в другой такой же комнате», – писал он дочери графине Марии Гудович в Кутаис 12 апреля. К концу весны 1917 года все дети графа Сергея Дмитриевича со своими семьями собралась в Кусково. В письмах к дочери он рассказывал, кого, где предполагается разместить: «…Сабуровы в Итальянском доме, Дмитрий – в Оранжерейном, семья Василия Борисовича (двоюродного брата. – А. К .) – в Кухонном, тетя Анна (двоюродная сестра. – А. К. ) в Швейцарском, а вам с нами – в главном доме». В конце мая он предполагал поехать в Михайловское, поскольку на 28 мая намечалась установка надгробия над могилой сына, графа Петра Сергеевича.

Дом графов Шереметевых в Москве на Воздвиженке

Октябрьский переворот граф Сергей Дмитриевич встретил в Москве. Он болел – еще в апреле 1917 года в Петрограде получил травму ноги при посещении подворья Троице-Сергиевой лавры на набережной Фонтанки, недалеко от дома.

28 октября 1917 года, на третий день после взятия Зимнего дворца в Петрограде, он сделал в своем дневнике такую запись: «…После этого мятежа газеты совсем не выходят, и все сбивчиво в обеих столицах. У меня чувство, что мятеж будет подавлен, но зло уже сделано. Возможно ли при таких условиях Учредительное собрание? Казачество хитрит. „Бритое лицо“ (Керенский. – А. К .) удрало под благовидным предлогом. Между дипломатами переполох… еще бы. Это положение (своя своих не познаша) не может держаться, а что дальше? Во все время завтрака слышали выстрелы пулеметов и ружей, иногда очень сильные и не далекие… Слухи противоречивы: не понятно, на чьей стороне успех. Есть раненые, которых провозили мимо нашего дома. …Слухи необычайные, будто бы прибыли Алексеев и Брусилов в Москву с целью составить новое правительство в Москве, отстраняя совсем Петроград. Что-то странно… Вестей с Фонтанки никаких». В те дни жили в основном слухами и надеждами на лучшее.

С миром граф Сергей Дмитриевич общался теперь через письма. Иногда до него доходили достоверные сведения о судьбах друзей и знакомых. Так, обитатели дома на Воздвиженке с оказией получили письмо от великой княгини Ксении Александровны из ее крымского имения Ай-Тодор, написанное 7 октября 1917 года. Она сообщала о пошатнувшемся здоровье своей матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и о жизни той части императорской семьи, которая оказалась запертой в Крыму, и что они изредка получают письма от сосланного в Сибирь Николая II.

Он продолжал переписку с академиком Сергеем Федоровичем Платоновым. В письме от 6 декабря 1917 года, когда стало ясно, что большевики окончательно взяли власть, Сергей Дмитриевич оценил момент как «государственный тупик». Его очень мучила мысль об ответственности правящего класса и интеллигенции за свершившийся переворот. 11 декабря 1917 года, отвечая на письмо Платонова, он писал: «…Вы говорите о разрыве здоровой интеллигенции с массами одичавшего народа. Но я не могу присоединиться к тем, которые в нем вполне изверились. Вина на тех, кто их развратил или же не умел с ними говорить и их к себе привязать. Ну а теперь нужно посторониться и дать пройти стихийному движению, оставаясь не запятнанным и веря в грядущее… „Мужи кровей“ всегда кончали у нас гибелью, а люди, сильные духом, побеждали». Январские письма 1918 года свидетельствует о его крайней усталости и о душевных муках: «…Мне …в жизни пришлось много бороться, но теперь я не мог бы выдержать какую-либо борьбу… меня более всего волнует та неопределенность, в которой живем и к которой привыкнуть не могу, но по свойствам своей натуры междуусобная война меня отравляет, и я счастлив, когда сон отнимает у меня время». 11 апреля 1918 года он делился с Платоновым планами на ближайшее время: «…Летом …хотелось бы пожить в Остафьеве, тем более что в этом году минет 50-летие моего брака». Однако поехать в Остафьево ему не удалось. Болезнь прогрессировала, появилась угроза гангрены ноги. Началось преследо вание членов семьи со стороны властей.