Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Родилась в 1901 году в Санкт-Петербурге. Умерла в 1993 году в Филадельфии. Прожила исключительно насыщенную жизнь, растянувшуюся почти на весь XX век. Ей было о чем рассказать, и она рассказала, написав удивительную книгу «Курсив мой». Я жалею тех, кто ее не читал. Семьсот страниц великолепной хрустальной прозы, насыщенных страстью и пристрастностью, то похожих на огненную лаву, то холодных, как айсберг.

В этой книге слились воедино историк, писатель и поэт. Без нее не было бы той Берберовой, которую мы знаем. В «Курсиве» она выстроила многогранную структуру своей личности, противостоящей рыхлости мира. В этой книге не только воссоздана уникальная панорама интеллектуальной и художественной жизни русской эмиграции в период между двумя войнами. «Курсив» содержит ценные мемуарные и литературные портреты виднейших поэтов, писателей, философов и политических деятелей русской эмиграции. Незабываемой чередой проходят перед нами Андрей Белый, Максим Горький, Марк Алданов, Георгий Иванов, Мережковские, Зайцев, Поплавский, Довид Кнут и множество других. Характеристики Берберовой пристрастны, временами злы, но всегда уникальны. Разумеется, особое место уделяет она своему первому мужу и духовному ментору, замечательному поэту Владиславу Ходасевичу.

Берберова прожила с ним четырнадцать лет и ушла, когда поняла, что он больше ничего не может ей дать. Но, к ее чести, ушла не к кому-нибудь — она не могла его так обидеть, — а в никуда, предварительно сварив ему борщ на три дня и заштопав все носки. Любовная лирика Ходасевича парижского периода посвящена только ей. В том числе и стихотворение «К Лиле» — одна из вершин европейской лирики:

Среди галереи портретов, нарисованных Берберовой уверенной, хоть и не всегда справедливой рукой, особое место занимает Жаботинский. Он, пожалуй, единственный, в ком она не нашла недостатков. Какие отношения их связывали? Этого мы не узнаем никогда.

«Впервые мы встретились в редакции „Последних новостей“, куда он зашел, а потом вышли вместе; прощаясь, он совершенно серьезно сказал мне:

— Запишите в поклонники.

— Запишите в поклонницы, — смеясь ответила я.

Мы стали с ним видеться изредка. Он был небольшого роста с некрасивым умным лицом, энергичным и оригинальным, лицом, „обожженным“ неевропейским солнцем. Выправка была военная. Он был одним из умнейших людей, каких я знала, если умным человеком называть такого, который, во-первых, с полуслова понимает собеседника, и, во-вторых, сам, в течение любого разговора, живет, меняется, творит, меняет других, „говорит глазами“. У него был юмор, внимание, даже жадность к собеседнику, и я часто буквально пила его речь, живую, яркую, своеобразную, как и его мысль».

А вот отрывок из буриме Жаботинского, посвященного Берберовой:

Берберова понимала, что как не оттачивай она свои стихи, ей не встать вровень ни с Ахматовой, ни с Цветаевой. Это мучило ее всю жизнь. Может, она и ушла от Ходасевича, потому что не могла больше выносить присутствия в своей жизни поэта такого масштаба.

Берберова никогда не была антисемиткой, хоть и долго не верила в то, что немцы физически уничтожают евреев. Но до 1942 года она разделяла мнение влиятельного эмигрантского круга, куда входили Мережковские, Вольский и даже Бунин с Зайцевым, что, может, «не так страшен черт, как его малюют» и что Гитлер, даст Бог, уничтожит сталинский режим, а там видно будет.

И только когда летом 1942 года Нину Николаевну вызвали в гестапо, где врезали прикладом по уху, она прозрела. А прозрев, возненавидела немцев лютой ненавистью неофита. К чести Берберовой, в оккупированной Франции она не опубликовала ни строчки в профашистской прессе.

Из классиков больше всего люблю пронзительную прозу Бунина. Ее всегда перечитываю с удовольствием. Для его прозы характерно магическое свечение текста, где не найти не только лишних слов, но даже лишних букв. Он как никто умел сочетать классические традиции российской словесности с тончайшим изображением трагического опыта изломанной и ущербной, но взыскующей цельности человеческой души.