Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Уязвленный Лонгинов ответил бывшему другу тоже в стихах:

Свои «срамные стихи и поэмы» Лонгинов еще в пятидесятые годы собрал в сборник, который озаглавил «Стихи не для дам» с таким вот эпиграфом:

И сборник действительно был издан в Карлсруэ небольшим тиражом. Привожу образец порнографической музы Лонгинова:

Кто знает, может, приняв, как вериги, ипостась свирепого цензора, Лонгинов надеялся искупить грехи своей молодости. Когда он умер, никто о нем не пожалел. Бывший друг его писатель и публицист Дружинин откликнулся на кончину Лонгинова такой вот эпитафией:

Я не считаю Хлебникова гениальным поэтом. У него есть замечательные строки и метафоры, но нет цельности. Он не в состоянии выдержать до конца единую тональность стиха. Стих Хлебникова — это болезненный поток сознания высочайшего эмоционального накала, с неизменными взрывами, уничтожающими гармонию. Исключение — гениальный «Зверинец», где клетка стала формой, не позволяющей стиху распасться на составные элементы.

В отличие от Гоголя, Зощенко никогда не стремился стать ни проповедником, ни учителем жизни, хотя он тоже несколько раз безуспешно пытался насиловать свой талант. Он начал бояться своего сатирического дара в годы великого террора (1936–1939), — когда неадекватное изображение советской лучезарной жизни стало считаться преступлением. Именно тогда Зощенко обратился к «серьезной» тематике, написав повести о Керенском, о Тарасе Шевченко, о работнице Касьяновой и несколько других. Нельзя сказать, что они написаны так уж плохо, но это не Зощенко. В этих вещах отсутствует дивная музыка неповторимого юмора, присущая его вещам двадцатых годов.

Герои лучших вещей Зощенко — это даже не антигерои. Это жлобье, суетящееся в своем тараканьем пространстве. В оруэлловском мире при всей его безысходности существует какое-то мрачное величие. Там возможна даже любовь, бросающая вызов свирепой деспотии.

Мир Зощенко населен тараканами и божьими коровками, которые в своем убогом микроскопическом существовании не воспринимают вообще никаких идей. Для них не существует ни социализма, ни капитализма. Им все равно — тирания или демократия. Им все божья роса.

Слава Зощенко в двадцатые годы был подобна взлету ракеты. Его книги расходились невиданными тиражами. Изобразительная языковая конструкция сделала его самым популярным русским писателем. Он печатал свои вещи маленькими книжечками, которые ходили по рукам как деньги, зачитывались до дыр. В одном только 1927 году он напечатал тридцать две книжечки, среди которых были такие шедевры, как «Странная ночь» и «Апполон и Тамара».

По всей стране бродили десятки самозванцев, выдающих себя за Михаила Михайловича. Куда там детям лейтенанта Шмидта. Зощенко получал счета за самозванцев из гостиниц, ювелирных и комиссионных магазинов. К нему приходили десятки писем от разгневанных женщин, которых он якобы обманул.

У него был ошеломляющий успех. Его лексикон усваивался народом, как много лет спустя лексикон Высоцкого. Но в хоре славословий все чаще проскальзывали нотки раздражения и непонимания. Все чаще ставился абсурдный знак равенства между Зощенко и его героями. Советская власть постепенно стала относиться к нему с подозрительностью, перешедшей в отрицание.