Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

Все ясно и с Маргаритой. Ее прототип — это, бесспорно, Елена Сергеевна — жена и подруга Мастера, то есть автора.

Другие персонажи реальных прототипов не имеют. Булгаков, как истинный художник, сотворил их из себя.

Исключение, пожалуй, Коровьев — Фагот. В прощальном полете мы видим Коровьева — Фагота темно-фиолетовым рыцарем с мрачным, никогда не улыбающимся лицом. «Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

— Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда.

— Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, — его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось про-шутить немного больше и дольше, нежели он предполагал».

Виктория Угрюмова в своей работе «Фиолетовый рыцарь и другие» утверждает, что прототипом Коровьева был вождь альбигойцев, живший в начале XIII века, Раймонд 6-й Тулузский. Ему принадлежит афоризм, ставший основой альбигойской ереси:

— Если Господь всемогущ, и допускает то, что творится в этом мире, то Он не всеблагой. Если же он всеблагой, и допускает то, что творится в мире, то он не всемогущ.

Эта концепция Угрюмовой не выдерживает критики. Во-первых, афоризм Раймонда отнюдь не является каламбуром, а во-вторых, гораздо логичнее предположить, что Воланд, отправляясь в Россию, взял с собой кого-то, кто имеет к ней непосредственное отношение.

Таким существом, при жизни обладавшим демоническими качествами, обеспечившими ему почетное место в свите Воланда, мог быть, конечно, только Лермонтов.

Есть возможность взглянуть на него такого, каким он был при жизни. Для этого нужно прочитать, что написал впервые увидевший его Тургенев:

«В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижных темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовывался с выражением почти детских нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах, возбуждала смущение неприятное, но присущую ему мощь тотчас сознавал всякий. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества».

Конечно, Коровьев совсем не похож на нарисованный Тургеневым портрет, но в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, как остро ненавидел Лермонтов свою наружность, как тяготился ею.

Зная свою хилость, он закалял себя изнурительными упражнениями. Отличался легкостью движений, был великолепным наездником и танцором. Кроме гениального поэтического дара, был наделен и удивительной музыкальностью: хорошо играл на многих инструментах — не исключено, что и на фаготе, — сочинял музыку, пел арии из оперетт. Был превосходным шахматистом и математиком, владел шестью иностранными языками. Он мог бы стать замечательным художником, если бы захотел, но предпочел всецело посвятить себя литературе.

Все это — светлое начало в нем, но и темное не менее впечатляет. Лермонтов с детства отличался страшной сосредоточенностью мысли на себе и почти непостижимой силой личного чувства. Свою несомненную гениальность он воспринял, как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как служение. Наряду с проявлениями души чувствительной и нежной, мы видим у него резкие черты злобы — прямо-таки демонической. Страсть к разрушению развивалась в нем с детства. В ухоженном бабушкином саду в Тарханах он ломал цветы и деревья и радовался, когда ловко брошенный камень сбивал с ног бедную курицу.

Эти шалости балованного мальчика не заслуживали бы внимания, если бы мы не знали из его собственных писем, что, возмужав, он точно так же вел себя относительно человеческого существования. Особое удовольствие он испытывал, разрушая честь и репутацию знакомых женщин. С его умом и хитростью это было совсем не трудно.

В людях он сразу выделял слабости и недостатки и высмеивал их в издевательской и обидной форме. Друзей у него не было. Приятели же из ближайшего окружения называли его «ядовитой гадиной». Они и спровоцировали роковую дуэль.

С детства им владели два демона: демон кровожадности и демон жестокости. Позднее к ним присоединяется демон нечистоты. Творения его порнографической музы — юнкерские стихи и поэмы — лишены грациозной игривости, присущей произведениям Пушкина в этой области. В. С. Соловьев называл их кваканьем лягушки, прочно засевшей в затхлой болотной тине.