Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

У дома номер 43 я останавливался каждый раз, когда шел по Арбату. Здесь родился и вырос Булат Окуджава.

Его песни я люблю с юности. Со временем научился ценить и прозу, в особенности «Путешествие дилетантов» — романтическую симфонию без единой фальшивой ноты.

Не раз в тяжкие минуты я вспоминал его спокойный, отрешенный от суеты голос, и мне становилось легче от этого воспоминания. Жалею, что так и не решился сказать об этом ему лично, когда за несколько лет до его смерти нас познакомила в буфете иерусалимского радио моя старинная приятельница Эстер Карми. Это была одна из тех случайностей, которые украшают жизнь.

В буфет я заглянул без всякой цели, по какому-то наитию, и сразу увидел его. Он сидел чуть сгорбившись и слушал, что говорила Эстер, с тем естественным вниманием, по которому безошибочно узнаются хорошо воспитанные люди. Поймав мой умоляющий взгляд, Эстер улыбнулась и жестом пригласила к их столику:

— Познакомься, Булат, с моим коллегой.

Таким я себе его и представлял. Тонкость. Патрицианская отстраненность. Внутренняя сосредоточенность человека, знающего цену одиночеству.

Я попытался выразить свое восхищение «Путешествием дилетантов», пробормотав, что «эта штука посильнее „Фауста“ Гете». Он едва заметно улыбнулся. Начинался ничего не значащий разговор, неизбежный в таких случаях. Мне этого не хотелось, и я, понимая, что другой возможности не будет, почти с отчаянием сказал:

— Булат Шалвович, я недавно прочитал воспоминания Давида Шраера-Петрова. Это правда, что он там пишет про вас и про Олю?

Он удивленно взглянул на меня — и засмеялся:

— Правда лишь то, что я отбил у него бабу. Давид мне этого до сих пор простить не может.

С холодной отрешенностью, появляющейся только с годами, когда смотришь на себя прежнего так, словно речь идет о чужом далеком человеке, написал Давид о своей любви к черноволосой баскетболистке Оле, ставшей его невестой. Потом Давид должен был куда-то уехать на несколько месяцев, а когда вернулся, то узнал, что его Олю соблазнил на пьяной вечеринке щеголеватый грузин с усиками. Звали его Булат Окуджава, и он уже был известен в узких кругах как исполнитель собственных песен под гитару.

Давида поразило, что Оля отнеслась к его возвращению, как Брут к призраку, возникшему перед ним при Фермопилах.

Считая, что зло должно быть наказано, Давид сунул за пояс нож и пошел к соблазнителю, но, встретив его взгляд — спокойный, с легким оттенком сожаления, — заколебался.

— Не буду тебя отговаривать, — сказал Булат. — Решил, так делай. Прошу только об одном: приходи сегодня вечером на мой концерт. А там поступай, как знаешь…

И Давид ухватился за эту отсрочку. В тот вечер Булат пел, как никогда еще не пел в своей жизни. Он исполнял песни, посвященные Оле: «Ты мальчик мой, мой белый свет, Оруженосец мой примерный». «Я люблю эту женщину, Очень люблю»…

И Давид, понявший, что Оля — судьба не его, а Булата, тихо вышел…

Давно уже нет Булата Окуджавы. Что стало со Шраером-Петровым — я не знаю. Если он жив, то наверняка распрощался с надеждами на какое-то будущее в литературе. Остались от этой истории лишь песни Булата, посвященные Оле.

В пяти минутах ходьбы от Арбата находится слегка изогнутый Борисоглебский переулок, где в доме номер 6 с 1914 по 1922 год жила Марина Цветаева. К ее столетию здесь открыли мемориальный музей — уже после крушения режима, противившегося этому до последнего издыхания.

Вот как сама Цветаева описала свое московское жилище в «Повести о Сонечке»: «Я должна немножко объяснить этот дом. Дом был двухэтажный, и квартира была на втором этаже, но в ней самой было три этажа. Как и почему — объяснить не могу… Все было огромное, просторное, запущенное, пустынное, на простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда распространившийся на все помещение вплоть до самых отдаленных и как будто бы сохранных его углов».

После отъезда Цветаевой с дочерью за границу в 1922 году дом этот был превращен в коммуналку, где жили сорок человек. Все было разгромлено, разорено, загажено. На реставрацию пришлось потратить больше времени, чем на восстановление главного храма страны.

Дом этот я нашел без труда и позвонил у резной двери с чувством смутной неловкости, как и приличествует незваному гостю. Дверь открылась сразу, словно меня ждали.

— Заходите, — приветливо сказала молодая женщина в платье строгого покроя, хорошо облегавшем ее ладную фигуру. — Вы сегодня первый наш посетитель.