Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу - идеи войны и мира в России начала XIX века

Исследователи многократно по разным поводам разбирали военный эпизод у деревни Дашковка, когда генерал Н.Н. Раевский [Кошелев, 1987, с. 142–147; Епанчин, 1996; Лекманов, 2013, с. 9–25; Сергеева-Клятис, 2001, с. 22–24] во время сражения якобы вывел двух своих сыновей на мост под обстрел противника. При всей очевидной бессмысленности этого события, рассказ о нем стал одной из популярнейших легенд 1812 г. Особенно постарался здесь C.Н. Глинка, написавший «Стихи генералу Раевскому» и снабдивший их примечаниями, в одном из которых говорилось: «Никогда, никогда никакое русское сердце не забудет слов героя Раевского, который, с двумя своими юными сынами, став впереди Русских воинов, вещал: “Вперед, ребята, за веру и за Отечество! Я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь”» [Глинка, 1971, с. 575]. Дезавуируя эту легенду в разговоре с К.Н. Батюшковым, Раевский сказал: «Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voilà comme on écrit l’histoire!» [Батюшков, 1978, с. 414].

Собственно говоря, ничего специфически римского в этом эпизоде нет. Но Раевский явно проговорился. Сам он, безусловно, мыслил себя в рамках той римско-героической традиции, которая была актуальна для ситуации 1812 г. Он действительно был истинным героем, поражавшим своим хладнокровием и выдержкой в минуты страшной опасности. Он как бы изначально был предназначен для того, чтобы сделаться героем легенды [90]. Но для легенды мало только выдержки и мужества, необходимы еще экстраординарные события, организуемые в сюжет. Добровольное принесение в жертву своих детей и стало тем ядром, вокруг которого возник не только персональный миф генерала Раевского, но и общий миф жертвы во имя отечества.

Пропагандистский характер этого мифа столь же очевиден, как и его непосредственное воздействие на сознание и поступки людей. В «Известиях из армии» от 7–13 ноября рассказывался следующий эпизод: в Костромской губернии «один из небогатых дворян… явясь в присутствие с двумя своими сыновьями сказал: “Вот деньги 10 000 рублей, которые я при умеренной жизни в течение нескольких лет по моей отставки имел счастие сохранить и коими я с удовольствием жертвую на пользу общую, и вот два сына мои, которых я с радостию представляю к защите престола августейшего монарха, – ни один из них не смеет явиться ко мне прежде нежели отечество наше придет в желаемое и просимое у всевышнего спокойствие!”» [Листовки Отечественной войны… 1962, с. 74].

Другим примером жертвенности было членовредительство, которое сознательно причинял себе герой во имя отечества. Отечественной войне нужны были свои Сцеволы, и они появлялись на страницах печати, не вызывая сомнений в истинности рассказов, подобных следующему: «В армии Наполеона (как у нас на конских заводах) клеймят солдат, волею или неволею вступающих в его службу. Следуя сему обыкновению, французы наложили клеймо на руку одного крестьянина, попавшегося им в руки. С удивлением спросил он: для чего его оклеймили? Ему отвечали: это знак вступления в службу Наполеона. – Крестьянин схватил из‑за пояса топор и отсек себе клейменую руку. – Нужно ли сказывать, что сей новый Сцевола был Русской? Одна мысль служить орудием Наполеону или принадлежать к числу преступных исполнителей воли тирана, подвигла его к сему геройскому поступку. Что б сделал сей Русской, если б Провидение представило ему случай быть Курцием своего Отечества?» [Смесь, 1812, с. 168] [91].

В этом «анекдоте», как тогда называли подобный жанр, прежде всего обращает на себя внимание то, что героем является простой крестьянин, который, предполагается, ничего не слышал ни о Муции Сцеволе, ни о Марке Курции. Крестьянин этот воплощает в себе русский народ, который через имена-символы приравнивается к римскому народу. Для автора этой легенды не столько важно убедить читателя в том, что это было на самом деле, сколько отослать его к соответствующим страницам Тита Ливия, где рассказывается о том, как римский патриот Муций пробрался в стан врагов Римской республики с целью убить тирана и был схвачен его телохранителями. «Когда царь, – пишет Тит Ливий, – горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» – и неспешно положил правую руку в огонь, возженный на жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря» [Тит Ливий, 1989, с. 73]. Но еще более впечатляюще звучит рассказ о юном воине Курции, который, когда потребовалось принести в жертву богам «главную силу римского народа», «с укоризною спросил растерянных граждан, есть ли у римлян что-нибудь сильнее, чем оружие и доблесть…а затем верхом на коне, убранном со всею пышностью, в полном вооружении бросился в провал, и толпа мужчин и женщин кидала ему вслед приношения и плоды» [Там же, с. 327].