Евгений Гонтмахер - Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Это, в свою очередь, позволяет объяснить одно из главных открытий проекта «Советский человек», которое невозможно объяснить, фокусируясь на тезисе о «пассивной адаптации». А именно: спрашивая респондентов, насколько приемлемым является нарушение тех или иных социальных норм, Левада и его коллеги постоянно обнаруживали, что люди гораздо более снисходительны к поведению «безбилетника», буквально оправдывая безбилетный проезд на общественном транспорте или уклонение от уплаты налогов, нежели к воровству товара в магазине и незаплаченному долгу 360 360 Levada I. A. Homo Post-Sovieticus. P. 32–67. . Иными словами, самым сильным «табу» для россиян был обман межличностного доверия, тогда как нарушение общего, безличного доверия осуждалось неизмеримо меньше. На первый взгляд это должно указывать на понимание того, где формируются и сосредоточены для людей основные ценности, где следует поддерживать связи и репутацию, а где можно пойти на жертвы.

Россияне ни разу не проголосовали за то, чтобы действующий президент покинул офис. Разные парламентские партии теряли популярность и расплачивались за это на выборах, но это сопровождалось ослаблением роли самого парламента. Главное в том, что правящая партия – будь то «партия власти» или «партия у власти» – никогда не терпела поражения на выборах: такая партия либо уходила с политической арены по собственной воле (как правило, вливаясь в очередной новый проект Кремля), или, как в последнее время, просто продолжала оставаться «правящей». Да и губернаторов или мэров на выборах смещают нечасто.

Урок, который может быть вынесен из этого, состоит в том, что, если россияне хотят перемен, им нужно голосовать за оппозицию. Неясно, однако, как такой вывод может возникнуть в контексте свойственного россиянам «народного знания» о политической власти – системы продиктованных здравом смыслом, укорененных в местной специфике, защитных и медленно меняющихся ориентиров, указывающих линию поведения в ситуации неопределенности. Исследования, которые мы анализировали выше, указывают и на другой вывод: стратегической для россиян является локальная повестка. Когда речь идет о проблемах, находящихся в пределах их возможностей или сфере личного (или отчасти личного) опыта, россиян непросто заставить отказаться от их интересов или мнений. Здесь возможности государства в плане принуждения, формирования представлений и символов слабы, но столь же слабы и возможности его потенциальных оппонентов. В России трудно найти пример продолжительной общей мобилизации в пользу перемен – как «сверху», так и «снизу». Наиболее мощным «мобилизующим» месседжем остается «стабильность».

Но это не означает, будто политическое сообщество в целом настолько малозначимо для людей, что их мнениями легко манипулировать. Имеющиеся данные говорят скорее о том, что люди откликаются на политические послания «сверху», поскольку это имеет общественный смысл в местном контексте – даже несмотря на впечатление практической и материальной малозначимости их макроконтекста. В обстановке «укороченного» доверия символическое позиционирование становится для людей любых политических убеждений важным маркером « адекватности ». Самыми рьяными сторонниками Путина, как правило, становятся те, для кого такая поддержка позволяет смягчить напряженность в отношениях с окружающими; то же самое относится и к его оппонентам. Фактор уживчивости в поддержке Путина и фактор эмоционального подъема на митинге после присоединения Крыма говорят о социальной, а не политической мотивации, казалось бы, политического поведения.

Таким образом, мы возвращаемся к вопросу, которым задались выше в качестве реакции на утрированное допущение Поп-Элечеса и Такера о том, что взрослый человек никогда по доброй воле не пожелает подвергнуться «политической обработке». Проблема здесь, конечно, в самом термине: мало кто захочет признаться, что стал объектом индоктринации, тем более по собственному почину. Этот же вопрос можно сформулировать менее императивно: почему человек – Homo post-sovieticus или любой другой – может воспринять как собственные те идеи, ценности и символы, которые преобладают в окружающей его среде? Один из возможных ответов состоит в том, что уступчивость обходится дешевле, чем сопротивление, но даже такой вариант принижает волевой характер этого акта. Другой ответ можно сформулировать так: в среде, отдающей предпочтение локализованному доверию и локализованным действиям, где все то, реальная значимость чего вам известна, находится на расстоянии вытянутой руки, а обо всем, что расположено дальше, вы знаете, что оно носит символический характер, эти символы можно расставить и задействовать так, чтобы они в первую очередь приносили пользу локальным стратегиям, а не наоборот.