Пол Кинан - Санкт-Петербург и русский двор, 1703–1761 [litres]

Еще один аспект этой взаимосвязи относится к «европеизации» России в указанный период. Сейчас термин «европеизация» стал несколько распространеннее, чем его параллели «вестернизация» или «модернизация», но он, естественно, напоминает о спорной природе подобных концепций (или процессов) для России 36 36 Так, о дискуссии по поводу «модернизации» и вопроса о ее применимости к России XVIII в. см.: Dixon S . The Modernization of Russia, 1676–1825. Cambridge, 1999. P. 1–24. . Неточность подобных всеохватных терминов уже выявлена в ходе долговременного спора об этом предмете, в котором были поставлены важнейшие вопросы хронологии этого процесса, сфер его влияния, масштабов его воздействия 37 37 См., например дискуссию об этих проблемах между М. Раевым, И. де Мадарьягой и Дж. Крэйкрафтом: SR. 1982. Vol. 41/4. P. 611–638. . Прав П. Бушкович, подчеркивая, как опасно характеризовать результаты развития России в терминах абстрактной «Европы», нередко основанных на исключительном, а не на типичном 38 38 Bushkovitch P . Cultural Change among the Russian Boyars, 1650–1680: New Sources and Old Problems // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. No. 56. 2000. P. 92–94. . Имея это в виду, я опирался на работу Дж. Крейкрафта, чья монография о культурном развитии России в петровскую эпоху и о восприятии разнообразных европейских влияний содержит краткое, но полезное определение европеизации: «ассимиляция или, скорее, присвоение до некоторой степени европейских практик и норм» 39 39 Cracraft J . Petrine Revolution in Russian Culture. P. 308. . Настоящее исследование помещает Петербург и его культурную жизнь рассматриваемого периода в широкий контекст исследований других примеров Европы того времени, чтобы понять характер и масштабы его развития.

У людей раннего Нового времени не существовало сомнений в том, что королевский двор занимает центральное место в мире. Для народных масс, как и теперь, жизнь и деятельность королевских особ обладала известной притягательностью, которая могла объясняться и верноподданническими чувствами, и справедливым негодованием, и праздным любопытством. Этот интерес подогревался публикацией истории королей, биографий, собраний исторических анекдотов – данное течение в литературе живет по сей день, хотя сама монархия как политический институт и поблекла. Однако двор редко служил предметом внимания ученых, ассоциируясь с интересом к церемониальной обстановке и внешним атрибутам придворной жизни на поверхностном уровне. Серьезное академическое исследование королевских дворов началось лишь в недавние десятилетия. Труд Норберта Элиаса о придворном обществе стал, несомненно, крупным вкладом в это направление, несмотря на обширную критику, которой он подвергался со стороны историков данного периода 40 40 Элиас Н. Придворное общество. М., 2002. Ценный обзор историографии двора и взвешенную критику работы Н. Элиаса о придворном обществе см.: Duindam J. Myths of Power: Norbert Elias and the Early Modern European Court. Amsterdam, 1994. . Заслуга Элиаса состоит в импульсе к пересмотру некоторых основных представлений о составе и функциях королевского двора, проясняющему его роль как института раннего Нового времени 41 41 Важный сборник, посвященный этим вопросам, см.: Asch R., Birke A. (eds.). Princes, Patronage, and the Nobility: The Court at the Beginning of the Modern Age, p. 1450–1650. Oxford, 1991. . В новых исследованиях истории двора разработана детальная, более тонко нюансированная картина двора раннего Нового времени как основного центра событий данного периода, а также пересмотрены прежние положения об отношениях короля и элиты, о роли религии, о влиянии новых культурных практик 42 42 См., например статьи, представленные в сб.: J. Adamson (ed.). The Princely Courts of Europe: Ritual, Politics and Culture under the Ancien Régime, 1500–1750. London, 1999. .

Историография русского двора представляет собой столь же разнородную картину. Историки позднего имперского периода создали ряд важных научных трудов о правителях и их дворах прежних веков, и некоторые из них остаются классической отправной точкой для современных исследований на эту тему 43 43 См., например: Волков Н.Е. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. В 4-х ч.. СПб., 1900. . Несмотря на существовавший тогда уклон в сторону биографических исследований, в которых исторические анекдоты и сплетни соседствовали с архивными материалами, в них отчасти раскрывается совокупность официальных и популярных представлений о некоторых правителях, особенно о Екатерине II 44 44 Dixon S . Catherine the Great and the Romanov Dynasty: The Case of the Grand Duchess Maria Pavlovna (1854–1920) // R. Bartlett, L. Hughes (eds.). Russian Society and Culture and the Long Eighteenth Century. Münster, 2004. P. 200–209. . В советский период исследования двора были довольно скудными, так как в марксистской историографии этот институт отождествлялся с деспотической жестокостью, коррупцией и развратом. Существенный вклад в наше понимание двора XVIII в. был в этот период сделан в области изучения его организационной и финансовой структуры 45 45 См. фундаментальное исследование этой темы: Троицкий С.М. Финансовая политика русского абсолютизма в XVIII веке. М., 1966. . Такая работа была, несомненно, полезна, особенно потому, что выявила сложность и фрагментарность материала, относящегося к данной тематике. В последние десятилетия этот подход стал меняться, так как царский двор снова сделался предметом серьезных исследований, постепенно вливающихся в обширную историографию двора за пределами России 46 46 Отличный обзор некоторых ведущих работ см.: Zitzer E . New Histories of the Late Muscovite and Early Imperial Russian Court // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2005. Vol. 6/2. P. 375–392. . Подъем этой новой волны в изучении истории двора в России был дополнен бурным интересом к другим граням раннего Нового времени, которые прежде игнорировались или оттеснялись на второй план, например проблемы религии, гендера, идентичности 47 47 См., например: Bushkovitch P. Religion and Society in Russia: The Sixteenth and Seventeenth Centuries. Oxford, 1992; Thyret I. Between God and Tsar: Religious Symbolism and the Royal Women of Muscovite Russia. DeKalb, IL, 2001; Wirtschafter E.K. Social Identity in Imperial Russia. DeKalb, IL, 1997. .