Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Одна девушка революционерка, насколько вспоминаю, Зинаида Коноплянникова 72 пришла в охранное отделение (здание политической полиции) с одетым на себя динамитным поясом. Пришла, чтобы взорвать это учреждение со словами библейского Самсона: «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами» 73 . Далеко до Коноплянниковой тем, которые, убивая Распутина, о собственной безопасности заботились много больше, чем об исполнении «патриотического долга».

На протяжении всего долгого пути человечества, «человечеством» был, собственно говоря, только мужчина. Он был воином и полководцем, он строил государство, он творец всех религий, он созидатель всех художественных и всех без исключений культурных ценностей. Он дал миру науку, философию, мораль и музыку.

Но Россия по чьему-то меткому наблюдению есть страна неограниченных возможностей. В России мужчина проявлял присущее его полу творчество не полетом вверх, как у других народов, а стремлением вниз. И только русская женщина показала, что могут быть и в России возможности возвышающиеся к звездам.

Погибшим на войне бесчисленным русским девушкам за подвиги, вероятно единственные в истории человечества, никто не сказал даже спасибо. Не сказал и, конечно, никогда не скажет, ибо и имена их давно забыты, и могилы никому не известны. Пусть же мне будет позволено мысленно возложить на эти могилы тот венок, который сплел и которым украсил наш великий писатель русскую девушку, эту лучшую надежду русского будущего. Вот он:

Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.

Морозом дышит та неприглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.

— О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?

— Знаю, — отвечает девушка.

— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

— Знаю.

— Отчуждение полное, одиночество?

— Знаю… Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?

— Да… и от них.

— Хорошо. Ты готова на жертву?

— Да.

— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!..

— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

— Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову…

— И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

— Знаешь ли ты, — заговорил он, наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

— Войди!

Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.

— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая — пронеслось откуда-то в ответ.

На третий год войны российский государственный корабль стал трещать и разваливаться.

Продовольственный, транспортный и топливный кризисы находились в то время, однако, еще в таком состоянии, которое позволяло объяснять их тяжелым, но неизбежным последствием войны. Обыватель, весьма мало склонный приносить жертвы на алтарь Отечества, все же понимал, что существующее положение вещей влечет за собой необходимость мириться с известными лишениями. Распространившееся в широких массах убеждение, что государственному кораблю грозит катастрофа, создавалось у него не потому, что он, обыватель, лично на себе чувствовал перебой в машине, а оттого, что среди командного состава корабля начался такой сумбур и такая неразбериха, что необходимость передать руль в чьи-то другие руки стала очевидной для всех.

Определенной, неуклонно проводимой политической программы у Императора Николая II не было никогда, но искреннее желание исполнить свою обязанность было.

Однако разобраться в самом понятии «обязанность» среди того множества всякого рода советников, которыми окружен Монарх, дано лишь умам сильным и самостоятельным. Таким умом покойный Император не обладал, а потому постоянно находился в положении гоголевского почтмейстера, которому если один голос нашептывал «не распечатывай», то другой твердил «распечатай».