Роман фон Раупах - Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Но среди мутного потока узкого эгоизма и погони за личным счастьем, в котором плыли все люди того поколения, и за который мы все без исключения ответственны, был островок, где материализм и нажива не царствовали, во всяком случае, не единственно. Этим островком была русская армия. В армии все-таки говорили об отечестве другим языком, чем в приказах губернаторов и исправников. В армии понимали и ценили красоту подвига и жертвы и не считали умным только того, кто лучше других защищал и продвигал свое собственное «я». И оттого-то эта армия в лице своего офицерства и оказалась тем единственным элементом нашей общественности, который, исполняя свой долг, сопротивлялся распаду русской государственности и в защиту ее принес неисчислимые жертвы.

Строевым офицером в армии я служил очень недолго и в том счастливом возрасте, когда не слишком вглядываешься в свою и окружающую жизнь, и не останавливаешься на ее мелочах и часто неинтересных подробностях. Наблюдать потому и познакомиться с армией, с ее культурой, то есть бытом и ментальностью мне пришлось лишь в тяжелые годы Великой Войны. Участвовал я в ней в качестве военного юриста — органа, на войне совершенно бесполезного 26 , ибо там, где всякое наказание освобождало виновника от смертельной опасности боя, оно являлось не наказанием, а побудительной причиной к совершению преступления. На фронте устрашающее значение имеет только смертная казнь, ибо только она одна обращает возможную утрату жизни в окопах в неизбежную ее потерю при расстреле.

Все преступления на войне сводились к грабежу и дезертирству путем членовредительства, и военные начальники, не обращаясь к военным юристам, боролись с этим явлением сами. Они посылали виновных в самые опасные места, и тем достигали известного устрашения.

Полная бездеятельность в течение целых месяцев стала настолько тягостной, что вооружившись фотографическим аппаратом, я добился от командира корпуса разрешения летать в качестве наблюдателя на воздушные разведки и посещать как доброволец наиболее интересные места боевой линии. Полная свобода в распоряжении собой и сознание возможности в любой момент покинуть окопы с их зловонием, холодом, голодом и жгучей тоской, позволили мне видеть и извлечь из современной войны ту небольшую долю романтики, которая в ней еще осталась. Конечно, таких эффектных кавалерийских атак со скачущим впереди полководцем, которые изображались на старых гравюрах, я не видал, одиннадцатидюймовые снаряды и удушливые газы вытеснили их совершенно. Но свободный от участия в бое, я смог зарегистрировать на фотографических пластинках столько мужества, отваги, и такую геройскую смерть, которые с несомненностью свидетельствуют, что никакие успехи военной техники никогда не устранят значение, силу и красоту личного подвига.

В начале войны мы обладали твердым, послушным и храбрым солдатом, в особенности в тех случаях, когда его вел за собой офицер. Была дисциплина, был порыв, и неправда, что наших солдат гнали в бой палками, плетью и пулеметами. Нет, было сознание долга, было единение между солдатом и офицером. Но безграмотный, темный, совершенно неспособный к самостоятельному мышлению русский солдат умел умирать, но побеждать он не умел. Только очень немногие из них, от природы смышленые, после нескольких месяцев сидения в окопах, научились воевать. Между тем противник наш воспитывался по системе, во главе которой поставлено сознательное отношение к делу и самостоятельное решение поставленной ему офицером задачи.

К этому органическому, так сказать, недостатку нашей армии прибавился другой, технический — снарядный голод. Уже через шесть месяцев после начала войны наша артиллерия стала экономить снаряды. К февралю 1915-го года гора Козюва, бывшая ключом нашей позиции на Карпатах, защищалась одной батареей, выпускавшей в лучшем случае 6–8 снарядов в день, и это в то время, когда немцы, беспрерывным огнем тяжелой артиллерии буквально сметали наши окопы. Патроны выдавались защитникам Козювы по счету, и подготовленные артиллерийским огнем ежедневные атаки неприятеля нашим солдатам приходилось отражать одними голыми штыками.

Во мне, неучастнике, и не подвергавшемся опасности наблюдателе, это зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойне, что я поражался, как солдаты тогда уже не взбунтовались, и как могли находить в себе силы терпеть это гнусное издевательство, и безропотно идти на собственную смерть.