Коллектив авторов - Регионы Российской империи - идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Вернемся к той поездке Словцова в Якутск, когда он с грустью видел закрытые школы. Остановившись в Верхоленске, он рассуждал об увиденном по дороге: «Не без размышления смотрит туда и сюда едущий путешественник, когда видит и слышит, как Буряты разноименные посменно являются и исчезают при его пути» [294]. Буряты, в свою очередь, напоминали ему прошлые поездки по Сибири: «Было время, когда у сих прозаических пастухов, к которым нельзя приложить ни одного полустишия из эклог Виргилия, я кочевал целые недели. Ни воззрение на красоты усмехающейся природы, ни летнее, благорастворение воздуха, ни влияние русского соседства, ничто не может доныне тронуть, пробудить их к перемене отвратительного житья. Скорее можно надеяться поднять из-под лав Геркулана целый листок Тацита, нежели успеть провести новый штрих в цепенеющей голове бурята, оседлого по сю сторону Байкала» [295].

Как часто бывает в трудах Словцова, «размышления» быстро переходят от нынешних картин к прошлому, особенно к сравнительной истории империй. Бурятов, встречаемых на дороге, он сравнивает с «дребезгами» (обломками) «колоссальной статуи, некогда изумлявшей» – монгольской империи. Словцов «отведывал изъясняться с Бурятами и вызывать их к историческим воспоминаниям, но скоро удостоверился, что память их, так сказать, скорчившаяся в себе самих, не досягает даже начал личного своего существования» [296].

Описание встречи с бурятами очень красноречиво. Словцов выступает как гордый носитель и строитель имперской культуры, который, проезжая по сибирской территории, не может не надеяться, что все ее разнообразие – и вся Сибирь – преобразится по масштабному имперскому плану. Буряты для него – потерянный народ во многом потому, что они оказались зажаты между империями: «дребезги» давно ушедшей монгольской империи еще не успели найти свое место в империи российской, частью которой они теперь являлись. Рассказывая историю Сибири как историю Российской империи в ее постепенном становлении, Словцов считал, что делает важное общее дело – культивирует историческую память: «Отнимите, уничтожите все способы помнить, позади себя, о делах человеческих; и обитатель лучшей страны сделается Бурятом Кудинским или Верхоленским. Одни воспоминания изящного, благородного, высокого расширяют жизни нашу; настоящее мелькает в чаду, и если оно освещается размышлением, так больше по сравнению. Нет жизни совершенной без воспоминаний, чувствования не подарят свыше бытия животного» [297].

Сибирь и ее области для Словцова были отдельными регионами лишь условно. «Сибирь, – писал он, – рассматриваемая в качестве области политической, есть не иное что, как часть России, передвинувшаяся за Урал» [298]. Словцов с оптимизмом смотрел на строительство империи: оно со временем «поравняет» Сибирь с остальной Россией. История Сибири в таком случае – «добавка» к более обширной российской истории; добавка, которую в конце концов перестанут рассматривать отдельно от остального [299].

Широкий взгляд Словцова на историю основывался на его идее регионов, постепенно становящихся узлами политических, экономических, демографических и культурных отношений. Такой подход помогал внести порядок в хаотичную реальность, соединить субъективно выделенные, подвижные и противоречивые элементы в нечто единое и движущееся к общей цели. Словцов много путешествовал по Сибири и немало знал о материальных сторонах ее жизни, от окружающей среды – флоры, фауны, камней, минералов, бивней мамонтов и климата – до археологических находок, которые отсылают к рассказанным ранее историям и к интерпретациям этих находок. Иными словами, Словцов мог говорить об областях Сибири по-разному и понимал, что у большого нарратива имперской трансформации есть свои ограничения. Сравнивая сельское хозяйство в Римской империи и Сибири, он сухо замечает: «Но за Уралом – не Италия» [300].

Именно потому, что Словцов так детально знал и любил Сибирь, областники впоследствии считали его своим интеллектуальным предшественником. Но эти же качества подчеркивали его верность имперским позициям. Помещая словцовские идеи о Сибири в контекст его жизни и карьеры, мы лучше понимаем, как конструируется имперская культура и какое важное место она занимает в сознании подданных империи, даже тех, кого обычно считают «патриотами Сибири». Словцов всю жизнь провел в разъездах по империи – вначале пассивно, как объект приложения имперских проектов, а потом и как активный агент империи. Этот регион и был для него воплощением империи. Для Словцова Сибирь представляла собой Рим, и это помогло ему не только понять ее историю, но и разглядеть смысл в прихотливом течении собственной жизни. В этом Словцов почти напрямую признается в книге «Двое Сципионов Африканских», где он одновременно рассказывает историю из древнеримской жизни и косвенно оправдывает свое решение после выхода в отставку остаться жить в Тобольске, а не возвращаться в Петербург. Объясняя решение Сципиона Африканского поселиться вдали от столицы, в деревне, персонаж, словами которого Словцов выражает собственное мнение, отмечает: «…да он хочет из всего света сделать один Рим; следственно смерть его славна везде… Поверь, что, где бы ни находился сей муж, будет неразлучен с Римом» [301].