Филипп Гуревич - Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

— Это ошеломительно-потрясающий документ, — говорил этот помощник, когда я зачитал ему факс Даллера по телефону. — Это такой уровень драмы, какой за все свои пять лет службы в ООН я могу припомнить не более одного-двух раз. Просто невероятно, что такой факс мог поступить к нам и остаться незамеченным!

На самом же деле Бутрос-Гали в конечном счете все же узнал об этом факсе, но пренебрежительно сказал о нем уже после событий геноцида: «Подобные ситуации и тревожные донесения с мест событий, хотя их и рассматривают с подобающей серьезностью официальные представители ООН, не являются редкостью в контексте миротворческих операций».

Риза выразил сходную точку зрения.

— В ретроспективе, — сказал он мне, — видишь все это совершенно ясно — когда сидишь, разложив перед собой документы, включив музыку или что-то в этом роде, и можешь сказать: «Ага, глядите-ка, вот же оно!»

О факсе Даллера он отозвался как просто об одном из эпизодов непрерывной повседневной коммуникации с МООНПР.

— У нас во многих докладах встречаются преувеличения, — пояснил он, а потом не удержался и сказал: — Если бы мы обратились к Совету Безопасности через три месяца после Сомали, уверяю вас, ни одно правительство не сказало бы: «Да, мы предоставляем своих ребят для наступательной операции в Руанде».

Так что генерал Даллер, следуя приказам, полученным из Нью-Йорка, сообщил Хабьяримане, что у того имеется утечка в аппарате безопасности, и на сем вопрос был бы закрыт — если бы не геноцид. Неудивительно, что информатор Даллера перестал его информировать; а годы спустя, когда бельгийский сенат учредил комиссию по расследованию обстоятельств, при которых некоторые бельгийские солдаты были в итоге убиты во время исполнения своих обязанностей в МООНПР, Кофи Аннан отказался давать свидетельские показания и не разрешил генералу Даллеру выступать свидетелем. Устав ООН, объяснял Аннан в письме бельгийскому правительству, давал сотрудникам ООН «иммунитет от судебного процесса в отношении их служебных функций», и он считал, что отказ от этого иммунитета «не в интересах Организации (Объединенных Наций)».

К КОНЦУ МАРТА 1994 Г. ОДЕТТЕ ПРИСНИЛСЯ СОН: «МЫ СПАСАЛИСЬ БЕГСТВОМ, ЛЮДИ СТРЕЛЯЛИ СО ВСЕХ СТОРОН, САМОЛЕТЫ СБРАСЫВАЛИ БОМБЫ, ВСЕ ГОРЕЛО».

Она рассказала об этом сне своему другу Жану, а спустя пару дней Жан позвонил ей и сказал: «Я не нахожу себе места с тех самых пор, как ты рассказала мне свой сон. Я хочу, чтобы ты поехала к моей жене в Найроби, потому что чувствую, что все мы на этой неделе погибнем».

Одетта с радостью восприняла идею убраться из Кигали. Она пообещала Жану, что будет готова выехать 15 апреля, в тот день, когда заканчивался ее контракт с Корпусом Мира. Как ей помнится, она сказала ему: «Я тоже от этого устала».

Похожие разговоры шли по всему Кигали. Почти все руандийцы, с которыми я разговаривал, описывали последние недели марта как время зловещих предчувствий, но никто не мог точно сказать, что именно изменилось. Были обычные убийства оппозиционных лидеров тутси и хуту, обычное разочарование неспособностью Хабьяриманы выполнять мирные договоренности — «политический клинч», который, как предостерегал Генерального секретаря ООН в середине марта бельгийский министр иностранных дел Уилли Клас, «может привести к неукротимой вспышке насилия». Но руандийцы помнят и еще кое-что — первые ростки.

— Мы, вся страна, чувствовали что-то плохое, — рассказывал мне Поль Русесабагина, директор «Отель де Дипломат» в Кигали. — Все понимали, что где-то что-то не так. Но не могли понять, что именно.

Поль был самостоятельно мыслящим хуту, критиком режима Хабьяриманы; он описывал себя как «вечного оппозиционера». В январе 1994 г., после того как на него напали в его собственной машине, Поль на некоторое время перебрался жить в гостиницу, а потом уехал в отпуск в Европу вместе с женой и годовалым сыном. Рассказывая мне, что они вернулись в Кигали 30 марта, он рассмеялся, и лицо его отразило крайнее изумление, словно он сам себе не верил.

— Я должен был вернуться к работе, — пояснил он. — Но чувствовалось, что что-то не так.

Бонавентура Ньибизи говорил мне, что часто задумывается, почему не уехал из Руанды в те дни.

— Пожалуй, главной причиной была моя мать, — рассказывал он. — Она старела, и мне, наверное, казалось, что ей будет трудно сняться с места и ехать в неизвестность. И еще мы надеялись, что положение выправится. Кроме того, чуть ли не с рождения, с тех пор как мне исполнилось 4–5 лет, я видел, как людей убивают. Это случалось каждые несколько лет — в 64, 66, 67, 75‑м. Так что, наверное, я говорил себе: ничего страшного не будет. Ага, как же! Конечно, я понимал, что все будет серьезно.