Кристофер Хейг - Елизавета I Английская

Вспышки гнева Елизаветы, а время от времени и буйство, напоминало министрам, что ее милость обусловлена. Она в ярости заявляла, что «укоротит на голову» своих советников и что «их ноги окажутся в колодках». Норфолк и Эссекс были казнены; Дейвисон и Крофт попали в тюрьму; Арундел и Пембрук находились под домашним арестом. Королева швырнула туфлю в Вальсингама, дала пощечину Эссексу и устраивала Лестеру бесконечные разносы. У нее была вполне заслуженная репутация женщины с отвратительным характером, а ее гнев на непослушных сенаторов, напускной или нет, был предупреждением против разногласий. Она была в ярости на Бэкона в 1564 г., потому что он тайно поддержал претензии Грея на наследование, он чуть не лишился своего поста, и его шесть месяцев не допускали ко двору. Берли, Лестер и Вальсингам — все они считали, что временами безопаснее находиться подальше от двора, и в 1579 г. и Лестеру, и Вальсингаму было запрещено появляться перед королевой (и, следовательно, они лишались ее покровительства) на пару месяцев из-за их оппозиции к браку с Алансоном. Те, кто связывал свое благосостояние с милостями королевы, ни за что не должны были терять ее расположения, и это соображение накладывало ограничение на свободу членов Совета. Елизавета старалась, чтобы члены Совета ее боялись, но она управляла ими не только при помощи страха. Когда Берли заболевал, она посылала к нему своего врача, навещала в его доме и кормила супом. Когда Лестер испугался ее гнева, он притворился больным, зная, что она будет переживать и беспокоиться и поспешит к постели больного. Своей яростью Елизавета вызывала у членов Совета страх, но своим вниманием она вызывала у них любовь. Вспышки королевского гнева бывали яростными, но скоро проходили. Лестер писал Берли в 1573 г.: «Возблагодарим Господа за то, что ее порывы не таковы, как бури других монархов, хотя иногда они бывают особенно обидными для тех, кого она больше всех любит. Каждый должен воздать ей заслуженное, а особенно те, кто больше всех ей обязан» [117] Wilson D. 1981 p. 216. .

Елизавета I была франтихой и одевалась, чтобы поразить намертво. Она появлялась перед своими придворными в элегантных нарядах из черного атласа или пурпурного бархата, с шелком и парчой в прорезях, с инкрустациями из золота и жемчуга; она надевала богато украшенные драгоценными камнями кулоны, кольца и браслеты; она носила вышитые перчатки и веера с украшениями. Опись ее гардероба в 1600 г. перечисляет, помимо официальных парадных нарядов для коронации, парламента, вручения ордена Подвязки и траура, 99 парадных платьев, 102 французских платья, 67 платьев на обручах, 100 свободных платьев, 126 верхних юбок, 96 плащей и 26 вееров — включая «один веер из белых перьев, с ручкой из золота, вокруг которой вьются две змеи, отделанной с конца шариком из бриллиантов и с короной на каждой стороне, с парой крыльев, украшенных бриллиантами» (хотя шести бриллиантов не хватало!). Королева одевалась так, чтобы произвести впечатление, и она ожидала, что ею будут восхищаться — даже иностранцы. В 1564 г. она втянула шотландского посла в каверзную дипломатическую беседу, допрашивая его по поводу сравнения собственной красоты с красотой Марии Стюарт. Она все больше и больше теряла терпение, поскольку Мелвилл искусно защищал красоту своей королевы и при этом не говорил ничего не в пользу Елизаветы, пока, наконец, она решила, что поймала его — когда он признал, что Мария выше, Елизавета с торжеством ответила: «Тогда она слишком высока! Я сама не слишком высокая и не слишком маленькая!» [118] Nichols J. 1823 The Progresses and Public Processions of Queen Elizabeth (3 vols). Nichols, vol. 3 p. 511; Melvil J 1683 The Memoires, Scott G. (ed.), p. 50. Ее поведение не изменилось и в 1597 г., когда ей было 64 года: новый французский посол был в замешательстве, когда королева приняла его в халате и без конца его распахивала, пока он не догадался, что от него ожидали восхищенных взглядов сверху донизу.

И перед своими придворными, и перед иностранными сановниками Елизавета выставляла себя напоказ и как королева, и как женщина. Она играла обе роли и старалась изо всех сил. Эдмунд Спенсер в «Королеве фей» понял эту двойственность и изобразил ее как Глориану, «самую царственную королеву и повелительницу», и как Бельбефу, «добродетельнейшую и прекраснейшую даму». Ритуал и торжественные события при дворе строились вокруг культа Елизаветы в двух ролях: она была и выше двора, в качестве монарха претендуя на вассальную преданность своих рыцарей, и при дворе, как девственница высокого положения, за чью честь рыцари сражались в поединках. Двор служил прекрасным дворцом для демонстрации величия, но, кроме того, и более интимным местом для романтического лицедейства и политического обольщения. Ибо Елизавета пыталась держать под контролем своих магнатов, затягивая их в паутину личных, даже эмоциональных отношений с ней, в которых она по очереди была королевой и кокеткой. Она рассчитывала, что ее политические деятели будут придворными, и в результате политизировала двор и сделала политику придворной. Как заметил сэр Джон Дэвис: