Владимир Айзенштадт - Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры

В характеристике лицеистов первого выпуска, данной Корфом в 1839 году, он, в частности, пишет: «А. С. Пушкин. Это историческое лицо довольно означить просто в моем списке. Биографии его гражданская и литературная везде напечатаны (сколько они были доступны печати). Пушкин прославил наш выпуск, и если из 29-ти человек один достиг бессмертия, то это, конечно, уже очень, очень много». Последняя фраза дословно воспроизведена и в воспоминаниях 1854 года, где неоднократно говорится и о гениальности поэта, и о бессмертии его имени, и о том, какой труд стоит за певучей легкостью и точностью его стихов, под которыми может он, по выражению Корфа, поставить «свое славное имя». Но в бытовом плане Корф видел лишь внешнюю сторону жизни однокашника, и ее-то он совершенно не приемлет. Впрочем, Пушкин и сам говорил (не о себе ли?):

В доме Клокачева, где Пушкин с Корфом были соседями, Пушкин жил совсем не в той обстановке, в которую поместил своего Онегина. Корф пишет: «Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами; пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана…».

Василий Эртель, двоюродный брат Е. А. Баратынского, вспоминал: «Мы взошли на лестницу, слуга отворил двери, и мы вступили в комнату Пушкина. У двери стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бухарском халате, с ермолкою на голове. Возле постели на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого и светского человека с поэтическим беспорядком ученого. При входе нашем Пушкин продолжал писать несколько минут, потом, обратясь к нам, как будто уже знал, кто пришел, подал обе руки моим товарищам со словами: “Здравствуйте, братцы!”».

Эртеля привели к Пушкину Баратынский и Дельвиг.

Какое разное видение одного и того же! Один видит хаос, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, другой – поэтический беспорядок ученого.

Онегин же живет так:

И хотя у Н. В. Гоголя о Коломне сказано: «Здесь все тишина и отставка…», однако, для Пушкина Коломна – это и арзамасец Плещеев (у Кашина моста), а у него (с осени 1818) – Жуковский, а посетитель у него – Оленин. Это и сам Оленин на границе с Коломной, и Пушкин у него в доме, и встреча с А. П. Керн. Обо всем этом мы уже рассказывали.

Коломна – это и Никита Всеволожский («…счастливый царь кулис, / Театра злой бытописатель, / Младых трагических актрис / Непостоянный обожатель), и сам Большой театр, и «чердак Шаховского»…

Говоря о «Зеленой лампе», мы приводили рассказ Петра Каратыгина о первой его встрече с Пушкиным, сидевшим на подоконнике в доме Никиты Всеволожского обритым после серьезной болезни. Молодой и, казалось бы, сильный организм не вынес той буйной жизни, в которую бросился он без оглядки по окончании Лицея.

Вот письмо директора Лицея Е. А. Энгельгардта однокашнику Пушкина А. М. Горчакову: «Я… спешу… сказать Вам, что эпитет драгоценные (precieuses), данный новым стихотворениям Пушкина, должен быть принят в лучшем его значении; это слово употребил Тургенев, говоря о последних произведениях Пушкина… Я, кажется, говорил Вам, что он перенес довольно серьезную болезнь и что ему лучше» [131]. Письмо датировано 18 января 1818 г. «Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною. Я занемог гнилою горячкой… семья моя была в отчаянии; но через шесть недель я выздоровел. Сия болезнь оставила во мне впечатление приятное, друзья навещали меня довольно часто: их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления – одно из самых сладостных» [132].