Юрий Олсуфьев - Из недавнего прошлого одной усадьбы

Каким скромным был Юрий Александрович в личном быту, таким же оставался и в мастерских, когда выпадала общая физическая работа. Под хранилища ЦГРМ использовались помещения закрытых церквей: Троицы в Никитниках, или, как в ту пору ее именовали, «Грузинской Божьей Матери», и Николы на Берсеневке на соседнем дворе, слившимся с двором мастерских после сноса осенью 1933 года по настоянию директора Лидака ее позднейшей колокольни. Часто, за отсутствием транспортных средств, картины и иконы, там хранившиеся, носили в мастерские на реставрацию на руках. Бывали тут и крупногабаритные, тяжелые иконы, вроде ростовского «Георгия» или работ Рублева, привезенных из села Васильевского. Олсуфьев, руководя работой, никогда не оставался администратором-белоручкой, а и сам включался в трудную и ответственную работу с переносом и подъемом икон по крутой лестнице, разворотами в узких дверных проемах и проходах, загроможденных громоздкой мебелью, оставшейся в мастерских от императорского Археологического общества. Выехать на место с Олсуфьевым мне пришлось лишь единственный раз, да и то лишь на окраину Москвы. Это было зимою 1933–1934 года, когда потребовалось решать судьбу фрески конного образа св. Трифона XVI века, написанной на внешней стене алтарной апсиды одноименной белокаменной церкви невдалеке от Виндавского вокзала. В 1880-х годах с запада было пристроено безвкусное здание, которому древний, перекрытый крещатыми сводами, четверичок стал служить алтарем. Над фреской, помещавшейся на южной стене апсиды, был сооружен металлический зонт, а внизу, для удобства молящихся, – чугунная лестница. В 1920-х годах храм этот, весьма богатый благодаря обширному приходу, пользовался большим почитанием, тем более, что в нем имел постоянное служение архиепископ Трифон (в миру Туркестанов), известный по портрету П. Д. Корина. Но в 1931 году церковь закрыли и всю новую пристройку вместе с высокой колокольней, славившейся тысячепудовым колоколом, разобрали на кирпич, а арку и входы в древнюю миниатюрную церковь заложили кирпичом. Про нее при обилии сносов других памятников забыли, пока от какого-то порядочного человека в ЦГРМ не поступило письма с приложением любительского фотоснимка, показывавших, что окрестные дети, пользуясь тем, что памятник стоял на пустыре, упражняются в отковыривании с «позема» древней штукатурки и писании на фреске кирпичом и мелом нецензурных надписей. Пока мы добирались, рассматривали по пути классические или милые мещанские постройки. Мои воспоминания о разных богатых родственниках, понастроивших или «обновивших» ряд выделявшихся сооружений бывшей Мещанской слободы, Юрия Александровича не занимали. Отмечу, что я никогда ни у него, ни у Софии Владимировны не замечал интереса к беседам на генеалогические темы, о том, «кто кому сват, а кому брат», на что так падки во многих даже родовитых дворянских семьях. Мне представляется, что беседы на эти темы без какой-нибудь особенной случайности, в доме Олсуфьевых считались дурным тоном.

Убедившись в необходимости срочно спасать фреску св. Трифона снятием ее со стены, так как зашивка досками в условиях полного отсутствия охраны на громадном захламленном пустыре была бы лишь губительна, мы принялись замерять ее. Работа по снятию усугублялась необходимостью изготовления дугообразного щита под фреску, соответствующего изгибу стены, на которой она была написана. Когда мы спустились и стали греть замерзшие руки, то взор наш невольно привлекли груды человеческих костей, валявшихся вокруг на большом пространстве. Были ли это следы взрытого древнего кладбища церкви или сбросы анатомички соседней Старо-Екатерининской больницы, в течение ряда десятилетий отстраивавшейся моими родными – Кавериными, – бог знает. Но вот реплика, совершенно неожиданная, Юрия Александровича при взгляде на все это мне врезалась в память: «И никто не знает ни дня своего, ни часа!»

Вскоре под руководством Олсуфьева фреску сняли, укрепили на скругленном щите и передали Третьяковской галерее.

На работе я не помню каких-либо посетителей у Юрия Александровича со стороны. Несколько раз заходила супруга его, то одна, то с племянницей и воспитанницей его Е. П. Васильчиковой, да и в рабочее помещение его, кажется, они и не заходили, вызывая в вестибюль, а в холодное время – к телефонному аппарату у входа в бухгалтерию.

Врезался в память случай, когда в глазах Юрия Александровича я поймал необычайное выражение словно нахлынувшего яркого и значительного воспоминания. Мы встретились с ним в пустынном вестибюле; я шел в сторону канцелярии, а Олсуфьев выходил из нее. Вдруг он приостановил меня и тихо, но настойчиво сказал: «Если хотите увидеть редкость, пройдите в чертежную. Небольшой с усами – это председатель Государственной Думы Федор Александрович Головин. Виду не показывайте. Он прибыл по делам к нам из Харькова». Повторяю, такого оживленно сосредоточенного взгляда я никогда у Юрия Александровича не встречал. Видимо, прошлое дало какой-то импульс, а поделиться было не с кем.